Екатерина Лесина - Слезы Магдалины
Ведьмы.
Луиза.
Абигайль.
Магдалина. Крест на горе, тело под ним. Слезы по лицу и на камень. Камень дробят, выскребывая малое, и кидают в кипящее железо. Молотом бьют-высекают. Плющат, как душу. Вешают на цепь-цепочку. Говорят, что вот он, знак веры.
Ошибаются – не веры, но прощения. Кого? Их? Тех, кто убивал? Тех, кто мучил? Тех, кто сам в жизни никого не простил? Да не бывать такому!
Плывет крест на небо, перечеркивая лик. Не уходи, Магдалина! Прощенная, научи прощать! Оплакавшая Спасителя, научи и нас оплакивать потери наши.
Останься!
Останься, чертова шлюха! Бросила? Теперь, когда больше всего нужна, и бросила?! Гореть тебе в аду!
Гореть всем.
– Не спать! – выводят из тумана новой болью. Паленым пахнет, а ногу дергает, будто жует кто. Отстанут пусть. Почему не отстают? Спать хочется. И чтобы не больно. Не мокро. Не холодно. Отпустите меня, пожалуйста, я во всем сознаюсь...
Ведь Магдалина от меня ушла. И Луиза. И Абигайль.
– Как твое имя?
– М...Марк.
Нету Мэтью, правы они, пришедшие с крестом и водой, с бессонницей и болью. Умер Мэтью Хопкинс. Два года назад умер, по дороге в Грейт-Стаутон. Гроза была. Небо хохотало и швырялось молниями. Колеса прыгали по ребрам, копыта молотили.
Разве мог бы он выжить? Нет.
Так зачем врать?
– Правильно, – ласковый голос поддакивал, а человек оставался в тумане. Шляпа вот... серая шляпа с обвислыми краями. Кап-кап дождик с полей на плащ. Под плащом ошейник стальной, который не продавить руками. Жалко. Убить бы человека.
Как такого и простить?
– Ты признаешь, что был одурманен зельями и заговорами? Ты согласен, что тебя силой заставили взять чужое имя?
Согласен. Со всем согласен, только отпустите. Здесь стены смотрят тысячами женских глаз.
– Ты признаешь, что жил с Луизой из Грэмшира во грехе и распутстве?
Признает. Жил. Был счастлив. А они пришли и отобрали. Грех и распутство? Абигайль. Его маленькая Абигайль, прекрасная, как сама жизнь... верните прошлое!
Из глаз текут слезы, ручьем, рекой, стремительным потоком. И в них, настоящих, тонут каменные.
– И видел ли ты, как она творит волшбу? Призывает демонов? Вступает в противоестественные сношения с...
Он знает правильные ответы. Он говорит, захлебываясь солеными слезами, которые уже добрались до горла. Он хочет поскорее прекратить все.
Желание было исполнено.
Ее повесили: ведьме – смерть. Его лечили. Мэтью не мог сказать, сколько это длилось: ванны с ледяной водой, дабы унять буйство. Комната без окон, но с распятием, которое кровило, хотя никто, кроме Мэтью, не видел крови. Молитвы. Работа под присмотром добрейшего викария. Еда. Сон. Скотство.
Однажды, проснувшись сам – обычно за ним приходили и будили пинками, выгоняя на работу, – Мэтью понял, что превратился в скотину.
– Это ты! – сказал он, подползая к распятию. – Ты виноват! Из-за тебя... ты говоришь, что любовь... и любовь забираешь! Говоришь, что прощение? А кого ты сам простил?
– Всех, – ответил Иисус, не произнеся ни слова.
– Луиза... другие... за что ты их?
– Я ли?
– А кто, я? – Мэтью сходил с ума. Он говорил и получал ответы, он раскрывал душу и выворачивал здесь, в грязной кладовке, где еще пахло гнилым чесноком, все, что оставалось. Немногое.
– Не ты, но именем твоим... твоим именем! Твоей волей! Во твою славу...
Господь, оскорбленный, замолчал, но Мэтью продолжал говорить, высыпая накопившееся. Матушка-лицемерка, притворялась доброю женой, а сама к соседу бегала, думала, что Мэтью маленький. Отец пил, а напившись, гонял чертей и Мэтью. Мать не препятствовала. Сестры старшие отбирали хлеб. Насмехались. Ведьмы! Проклятые ведьмы, от которых невозможно скрыться, даже здесь, взаперти, они...
– А потом она вышла замуж... лживая тварь! Улыбалась мне, а обвенчалась с мясником... недостоин... – Мэтью давился словами, но говорил, спешил, пока за ним не явились.
Сегодня он должен высказаться, пока Господь слушает! Пока Он рядом.
– Я всегда рядом, – сказал Иисус. И за плечом его тенью на стене стояла Магдалина. Слушала.
– Они были виноваты...
– Все?
– Да! Нет! Луиза... Абигайль. У меня дочка есть, Абигайль. Я забыл ее. Всех забыл, все вычеркнул тебя ради...
– Разве я просил?
– А теперь? Что мне теперь делать, Господи?
– Жить.
Когда дверь камеры открылась, то пришедшие увидели, что человек, называвший себя Мэтью Хопкинсом, валяется на соломе и воет, вцепившись в волосы. Поставив кувшин воды и пару ломтей хлеба, они тихо вышли.
И вечером викарий сказал жене:
– Он либо сошел с ума, либо избавился от одержимости.
Спустя три дня безумца отпустили. Он бродил по городку, растерянный и тихий, и радовал людей зрелищем спасенной души. Единственное, он никак не соглашался расстаться с амулетом – железной подвеской, на которой мутными глазками поблескивали камни. Он показывал подвеску людям и принимался бормотать глупости о Магдалине и прощении, о том, что имя Божье только для Бога, а вера бывает разной. Спустя месяц Марк – человек согласился с этим именем – исчез. Чуть позже дошли слухи, что и малолетняя девица Абигайль, определенная милосердно в сиротский приют, также пропала. Новости эти весьма огорчили доброго викария, ибо понял он: хитер враг рода человеческого.
Не всякая молитва способна одолеть его.
– Ой, Вла-а-адичка, – Наденька протянула это со смесью удивления и злости. Вот чего она не любила, так попадать в неконтролируемые ситуации, вроде нынешней. Она поднялась, потянулась, позволяя оценить изысканное сочетание смуглой кожи и белого кружева, накинула пеньюар и, плюхнувшись в кресло, поинтересовалась:
– Ты ж не станешь скандал устраивать?
Ее партнер, слишком молодой и слишком голодный с лица, чтобы быть постоянным, судорожно натягивал штаны.
– Мы же взрослые люди. И Антошка парень хороший.
– Антошка-Антошка, вали копать картошку, – проворчал Влад, забрасывая сумку на стол. Хрустнули бокалы, звякнуло, опрокидываясь, серебряное ведерко, захрустели под сапогами кусочки льда.
– Между прочим, приличные люди в чужие дома не вламываются!
Вместе со штанами парень Антошка обрел и голос. Смелый? А может, и вправду мордобой устроить? Хороший, с валянием на полу, крушением мебели и криками Наденьки. Хотя нет, эта кричать не станет, оденется и уйдет, наплевав и на победителя, и на побежденного. А Владу Наденька нужна. И ее подруга-Машка тоже.
– Иди-ка ты отсюда, – беззлобно сказал он Антону. – Пока я охрану не вызвал.
– Иди, Антончик. Я тебе завтра позвоню. Ага.
Парень убрался быстро, оставив после себя резкий запах парфюма и галстук, который Наденька бережно скатала и сунула в карман:
– Будет повод позвонить. Так зачем ты пришел? Надеюсь, не затем, чтобы предложить мне руку и сердце?
– А тебе надо? У тебя сердец не на одно ожерелье хватит.
Шутке улыбнулась, давая понять, что прощает Владову невоспитанность. Достала из кармана сигареты. Закурила.
А она ведь не молода. Сколько? Около тридцати? Еще не много, уже не мало. Достаточно для стервозности в глазах и морщинок по уголкам рта, выдающих бульдожью хватку.
– Так чего тебе надобно? Позвонил бы хоть. А если б я в гостях была? Я, между прочим, собиралась.
– Тогда бы и позвонил. Надь, а Надь, тебе не говорили, что ты ведьма?
– Такая страшная?
– Такая бездушная.
Пепел падает на ковер, шипит, утонув в лужице ледяной воды.
– Опять ты за свое, Владичка. Что тебе эти ведьмы покоя не дают, а? Ну ведьма, ну бездушная. Думаешь, была бы я с душой, далеко б ушла? Вы ж сами все как один... колдуны? Ведьмаки? Черт, не знаю, как правильно. Наверное, просто сволочи.
Отвернулась, закусила губу.
– Да ладно, я не злюсь. И договор наш прежний в силе остается.
Вздрогнула, не ожидала подобного. Но сдаваться не собиралась:
– Конечно, в силе. Я ведь позаботилась, чтобы иного варианта не было. Я предусмотрительная, Владичек. Так зачем ты пришел?
Совсем другой Влад представлял себе эту беседу. И удивлялся, не столько разговору, сколько изнанке жизни, на которую ему вдруг позволили заглянуть.
– Твоя подруга. Та, которой письма приходят. Мне нужно с ней поговорить. Сможешь устроить?
Ожидал: станет отказываться. Приготовился давить, но Наденька докурила сигарету, утопив окурок в бокале с вином, и сказала:
– Без проблем. Только ты держи себя в руках, ладно?
