Юлий Файбышенко - В осаде
— За Врангеля? — спросил еще один голос.
— Да-к, что ж Врангель. Врангель -нам он неведом. Мы за всенародное правление, за вече… Чтоб к нему люди всех классов и состояний были допущены…
— Я, батько, считаю такой контакт с белыми изменой революции, — сказал глухой гундосый голос. — Город мы и без того возьмем, большевиков и без того придавим, но с белыми я бы контачить не стал. Мы анархисты-революционеры, мы за безвластье, а наш новый союзничек — слыхали? — за твердый порядок, за генералов да буржуазию.
— Ты, Гольцов, не бухти, — сказал чей-то напряженный и злой голос, — ты программу свою пока в карман положь. Как город брать с одной конницей против пулеметов?…
В это время к сидящим подошел Семен с тремя повстанцами, одетыми ярко и лихо: в мерлушковые папахи, в офицерские бекеши, в синие диагоналевые галифе и хромовые сапоги.
— Ось, знакомьтесь, — сказал Семка, — це тоже каторжные. И, видать, по схожим делам.
— Фармазонил? — спросил один из подошедших, присаживаясь рядом с Фитилем.
Фитиль, вприщур наблюдая за троими, коротко и наотрез мотнул головой.
— Домушничал? — спросил второй.
И снова Фитиль отмахнулся.
— Медвежатник?
— Дело на Голохвастовской в Киеве слыхали? — спросил Фитиль и веско осмотрел всех троих.
— Три миллиона! — с восторгом сказал один, приседая перед лавкой на корточки. — Да постой, там же Федька Сука трудился.
— Сука на каторге в ящик сыграл, — сказал Фитиль, — да он там шестеркой был.
— Кто же атаманил? — теперь все трое склонились к Фитилю, стараясь всосать в себя все, что услышат.
— Каторжники собрались, — с усмешкой шепнул Семка Клешкову, — почуяли своего.
— Вершил я, — сказал Фитиль. — Три лимона, разные камешки на триста косых.
— Голова, — с уважением сказал, поднимая голову, тот, что сидел на корточках.
— Эх, нам бы теперь обстряпать дельце, — сказал второй.
— Вас батько на новую жизнь зовет, — встрял в разговор Семка, — а вы все на старой дорожке топчетесь.
— Есть где потолковать? — спросил Фитиль.
Все четверо поднялись и дружно пошли куда-то в конец улицы.
— Рыбак рыбака видит издалека, — сказал Семка. — А тебя чего он не взял?
— Я не с ним, я с Князевым, — пробурчал Клешков. Он еще не разобрался в обстановке. А пора было на что-то решаться.
— За белых значит? — спросил Семка, свертывая самокрутку. — Эх ты, пескарь, за контру стоишь!
— За красных быть, что ли? — спросил Клешков.
— А хоть за красных, раз идею анархии не понимаешь! — сплюнул Семка. — Красные как никак за революцию!
— За революцию? — в полной растерянности пробормотал Клешков. — Так они ж против ваших… — И тут в голову закралось подозрение: проверяют!
— Они, конечно, кровопийцы, — сказал Семка, поигрывая ногой в офицерских кавалерийских бриджах, — и комиссары у них — гады. Но все-таки… И царя они шлепнули. Да не пужайся, — хлопнул он по колену Клешкова, и довольно-веселое лицо его с усиками под верхней губой засветилось смехом, — я этих боевиков в гроб уже с десяток поклал, — он и погладил кобуру. — Но был тут один ихний малый. Я тебе скажу, мало таких. Шурум-бурум такой устроил, что до сих пор вспоминают. Из-под носа ушел. Я его в роще за селом нагнал, а он, безрогая скотина его мать, осилил меня. Пистолет отнял. Мог шлепнуть, не сходя с места, а он, ядрена корень, не стал. Оставил жить. Так что я теперь перед красными в долгу. — Семка удивился всем своим горбоносым лицом и закачал головой. — И что ему стоило? Нажал курок, и нету Семки. А — не стал.
Раскрылось окно, выглянуло оплывшее лицо в красной феске.
— Сема, — спросил своим хриплым дискантом Хрен, — охрану для жинки обеспечил?
— Обеспечил, батько, — сказал адъютант. — Махальные известят, как появится.
— Гляди! — погрозил атаман и исчез в окне. Из комнаты опять донеслись раздраженные голоса.
— Кого это ждут? — спросил Клешков.
— Христю, жену батьки, — лениво ответил Семен. — Подлая баба, скажу тебе, братишка, спасу от нее нет.
— А чего для нее охрану нужно? Для почету, что ли?
— Для почету — это одно, а второе — колупаевские тут… Настырные ребята.
Клешкову очень хотелось знать о колупаевских, но он не стал спрашивать, потому что за окном говорил чей-то голос, говорил увесисто и четко.
— Хай тому глотку заткнут, кто идет против объединения. И начихать, кто протягивает руку, лишь бы супротив комиссаров, — Клешков узнал голос одноглазого Охрима, выступавшего на митинге. — Возьмем город, тогда поделимся и поспорим, а нонче надо договориться и действовать. Нехай они возьмут на себе пулеметы, а мы ударимо с фронта. Ось тогда запляшут комиссарики. А я за то, чтоб сговориться, батько.
Наступило молчание. Потом Хрен сказал:
— Оно верно. Мозгуй над планом. Охрим и ты, Кикоть. Треба красных вырезать. Тогда поговорим.
Показался всадник. Он несся с такой скоростью, что собаки брызгами разлетались из-под копыт.
Семка вскочил и бросился во двор. Протрубили сбор. Из ворот стали выезжать всадники.
В конце улицы под багряными сводами пирамидальных тополей появился окруженный всадниками фаэтон. Из двора, сопровождаемый штабом, выехал Хрен и погнал коня навстречу фаэтону.
— А ты что же? — спросил Клешков Семку.
— Надоело, — сказал Семка, — я воевать пришел, а мне поручено над Христей мух отгонять. Нехай батько сам отдувается.
— А что за колупаевские? — спросил Клешков.
— Да тут малый один был в Колупаевке. Эта Христя с ним хороводилась. А потом, как батько на нее клюнул, она своего Митьку и бросила. Он и мстит. Батько посылал туда Охрима, тот усю Колупаевку в сплошную головешку превратил. И зря. Мужики за это на батьку взъелись, а тот Митька Сотников теперь вокруг партизанит. Хууже любого красного. Беда. Христю без охраны даже в сортир не пускают.
Две конные группы встретились под тополями. Теперь они все возвращались. Во двор вышли двое. Один рослый, окованный ремнями, могучий, с насупленным под черной папахой горбоносым жестким лицом, другой — одноглазый Охрим. Шашки обоих побрякивали, стукаясь о колени. Лица были угрюмы.
— Либо свадьбы праздновать, либо воевать, — сказал первый, глядя на подъезжающих.
Охрим помедлил, потом согласился.
— Дюже много теряем времечка на эти спектакли.
Семка, кивнув на могучего в ремнях, шепнул:
— Кикоть! Голова! В драгунах служил. Вся грудь в крестах…
Под вечер в штабной избе снова совещались. Клешков старался теперь не отстать от Семена. И всякий раз ввязывался с ним в разговор. Постепенно уяснял он структуру банды, ее сильные и слабые стороны. Сотня, которой командовал Кикоть, была, видимо, из кадровых кавалеристов. Сильная сотня. Остальное — «сброд» — по выражению Семки…
Они сидели на ступенях крыльца, когда во двор вошли четверо. Среди малахаев и папах видна была кепка Фитиля. Семка встал. Фитиль прошел к самому крыльцу, на дороге стоял Семка.
— Чего шнифтами ворочаешь? — спросил Фитиль. — А ну, отзынь!
— Батько тут, раду держит. Вали обратно! — толкнул Фитиля в грудь Семка.
— Я сам себе батько! — сказал Фитиль и, вскочив на крыльцо, притянул к себе за грудки Семку. — А перышка не хочешь? — У самого бока Семки поблескивал нож.
Клешков бросился на помощь батькиному адъютанту.
— Фитиль, — сказал он, хватая его за руку. — Тут сам батько и Аристарх, и все!… А ты замахиваешься.
— Ладно! — отшвырнул от себя Семку Фитиль. — Гляди, потолкаешься мне еще.
Он отошел. Ошеломленный Семка все еще моргал глазами. Фитиль о чем-то поговорил с хозяйкой, махнул рукой остальным, и скоро они уже сидели на чурбаках и звонко шлепали картами по спилу дерева.
Семка вдруг выхватил из кобуры маузер и направился к играющим. Клешков насилу остановил его.
— Сем! — уговаривал он. — Да брось ты! Это ж бандит! Налетчик.
— Я сам бандит! — клокотал Семка. Его вислый нос выдался вперед, глаза были выпучены.
Фитиль оглянулся и что-то сказал остальным, они грохнули смехом. Семка рванулся, Клешков удержал его руку с маузером.
— Не надо, Сем!
— Лады! — внезапно успокаиваясь, сказал Семка. — Он у меня по-другому верещать будет! — он отошел и сел на крыльцо, разглядывая свою руку, губы его были стиснуты, глаза со странной азиатчинкой разошлись куда-то к вискам.
В сенях грохнула дверь, стали выходить во двор совещавшиеся. Хрен остановился на крыльце и посмотрел на Князева.
— Говоришь — церковным старостой був? Силен! — он повернулся к остальным. — Ловки у бога слуги, а? Далеко пойдешь, людына! — он похлопал Князева по плечу, но в глазах его не было и следа веселья. — Коня! — потребовал Хрен. И через секунду, взгромоздившись на скакуна, объявил. — Шо решили, то решили. Ты, попова швабра, посылаешь своих людей, а от меня идет Семен. Шо треба им знаты, разъясни! — он ударил коня плетью и умчался в сопровождении коновода.