Екатерина Островская - Не расстанусь с Ван Гогом
– Сколько просите? – спросила я машинально.
– Для вас будет скидка, – пообещал мужчина. – Потому что вы первый человек, кто зашел сегодня в мой магазин.
На самом деле, я думаю, что в его магазин не каждый день кто-то заходит.
– Так сколько? – повторила я вопрос.
Хозяин подумал и ляпнул:
– Две тысячи гульденов.
Я лишь покачала головой. Не потому, что у меня не было таких денег, а по той причине, что совсем не собиралась здесь ничего покупать.
– Это без скидки, – поспешил сбросить цену продавец. – Вам, мадам, отдам за полторы.
Тогда я стала ему объяснять, что у меня нет таких денег. Даже сумочку открыла и продемонстрировала, что в ней всего семьсот восемьдесят гульденов.
Владелец лавчонки очень расстроился, не стал меня задерживать. Я вышла, двинулась дальше. Завернула в кафе, примостилась за столиком, заказала себе чашечку кофе. И вдруг вижу через окно того антиквара, который тащил это самое полотно и головой крутил, судя по всему, пытаясь найти меня. Наконец заглянул в кафе и вошел, запыхавшись. Пожилой человек сел рядом и, пытаясь перевести дух, сообщил, что согласен отдать картину за семьсот пятьдесят. Я бы вряд ли ее купила, но ведь он бежал, устал… В общем, мне просто жалко стало старичка. Может, поэтому открыла сумочку и рассчиталась с ним. Он тоже заказал себе кофе.
– Откуда у вас это полотно? – спросила я.
Антиквар объяснил, что рядом с городком в прошлом году продали маленькую ферму, вернее, старый дом, в котором до того долгое время жила одинокая старуха. Та умерла несколько лет назад, а наследники только недавно решили избавиться от ненужной им недвижимости. Выставили домик на продажу, предварительно забрав из него все, по их мнению, ценное, а то, что им не подошло, надумали продать. Позвали меня посмотреть и взять что-то на реализацию. Картина валялась на чердаке в куче другого мусора, я притащил ее в свой магазинчик вместе с прочим хламом… Почти все распродал уже, а она все висит, и никто ею не интересуется.
– Но вы не остались внакладе? – поинтересовалась я.
Старик покачал головой. А потом начал рассказывать: у него две дочери, которые если и заезжают к нему, то только после того, как отец настоятельно позовет их; внуков видит редко, и особой радости они ему не приносят…
Мы поговорили на разные темы, а потом антиквар проводил меня до гостиницы, помог донести картину. При расставании я вдруг вспомнила, что забыла узнать главное:
– Как звали ту пожилую женщину, наследники которой продали дом?
– Имя ее Элиса Михолс по мужу. А в девичестве она носила фамилию Де Гроот.
Потом старик достал из кармана какой-то сложенный листок и протянул мне.
Как выяснилось, это была квитанция, выданная некоему Яну Михолсу и свидетельствующая о том, что тот сдал в магазин для реализации картину, хранившуюся в его семье и не представляющую для семьи никакой ценности. Господин Михолс получил за полотно пятьсот гульденов, чему, вероятно, был очень рад. Хозяин лавки, кстати, выдал мне кассовый чек и что-то вроде товарного с описанием картины и упоминанием стоимости. То есть он сразу после моего ухода из его магазинчика подготовил документы и помчался следом, уверенный в том, что я все же куплю полотно.
Я вернулась в номер и стала рассматривать приобретение, с каждым мгновеньем все более и более убеждаясь в своей глупости. Купить неизвестно что, а потом тащить подрамник вместе с чемоданами через всю Европу – ну просто верх безрассудства. Да и денег было жаль.
Вскоре ко мне в номер пришел бывший муж, который, узнав о моем поступке, сначала посмеялся надо мной, а потом вдруг всмотрелся в картину и – побледнел, забормотал: «Если бы не уверенность, что этого не может быть, решил бы, что это рука Ван Гога…» Потом Миша успокоился немного, пообещал, вернувшись в Париж, почистить картину, а там уж сказать точно, что такое я приобрела. Картину он действительно почистил, обследовал, но все же пришел к выводу, что у меня оказалось чье-то гениальное подражание Ван Гогу, причем сделанное давно.
Я вернулась домой. Повесила картину на стену. А потом уж решила узнать все сама. И то, что мне открылось, буквально повергло в шок. В 1885 году Ван Гог находился недолгое время в городке Нюэнене. Он уже тогда не мог жить без живописи, но окружающие, мягко говоря, не ценили его творчество. Из всех местных жителей только семейство Де Гроот как-то воспринимало его. Вернее, не принимало за сумасшедшего. Ван Гог бывал у них в доме и, конечно же, рисовал. На известной картине «Едоки картофеля» как раз изображено семейство Де Гроот: муж, жена, сын и две дочери. Младшую дочь звали Стиин, ей было шестнадцать или пятнадцать лет, и Ван Гог что-то испытывал к ней. Может быть, нечто вроде дружбы. На его картине девочка сидит спиной к зрителям. А на той, что приобрела я, девочки нет. Почему? Может, Ван Гог хотел увезти девочку с собой и еще раз нарисовал семейство в уменьшенном составе, словно Стиин уже покинула его? Сейчас нет смысла гадать, отчего да почему. Но постепенно я узнавала о том периоде жизни Ван Гога все больше, и во мне крепла уверенность: у меня на руках подлинное произведение великого мастера, никому до сей поры не известное. Тем более что в квитанции, данной мне антикваром, некий Ян Михолс указал: полотно досталось его матери от ее родительницы, имя которой было Стинн Де Гроот. И еще. После того как мой бывший муж почистил полотно, он сказал, что тот, кто пытался изобразить манеру Ван Гога, немного перестарался – экспрессии в его творении больше, чем в оригинале художника, – такое ощущение, будто автор спешил.
В конце восьмидесятых в Эрмитаже проходила выставка импрессионистов из собраний французских музеев. Работ Ван Гога на ней не было, видимо, организаторы решили не тратиться на страховку – ведь страховая оценка его полотен невероятно высока. Однако я пошла на вернисаж и там познакомилась с неким господином, который очень переживал от того, что импрессионизм на выставке представлен не во всей широте. Тогда я вдруг сообщила ему, что у меня есть Ван Гог в домашней коллекции. Собеседник, разумеется, посмеялся. И даже после того, как я показала фотографию, все равно упорствовал: «Это не может быть Ван Гог!» Домой он все же ко мне поехал – как сказал, из интереса. Мужчина рассматривал полотно через лупу и просто так. Я показала ему ту самую квитанцию, где указано имя Стинн Де Гроот. Пять часов искусствовед находился в моей квартире, а уходя, попросил разрешения приехать снова, причем с директором музея Ван Гога. Я разрешила. Через месяц они действительно прилетели. И директор музея признал, что картина – подлинный Ван Гог. Да еще сказал, что репродукция полотна теперь будет во всех каталогах.
Расставаясь, он спросил меня, представляю ли я истинную стоимость картины. И уточнил:
– Если сейчас реализовать ее через аукцион, то можно выручить от тридцати до пятидесяти миллионов долларов.
Я сказала, что не собираюсь расставаться со своим Ван Гогом. Мужчины ушли, так сказать, несолоно хлебавши. Потом директор музея Ван Гога звонил несколько раз из Амстердама, спрашивал, в каком состоянии полотно и не появилось ли у меня желания его продать. Последний разговор с ним состоялся лет пять назад. Тогда он как бы между прочим сообщил, что у него есть «прямой» покупатель, то есть человек, который не хочет брать Ван Гога через торги, где начальная цена лота будет не менее пятидесяти пяти миллионов, а окончательная наверняка превысит сотню, а поэтому предлагает мне на руки восемьдесят. Вот такая история…
– Елена Юрьевна, – осторожно заговорила Надя, когда больная старушка умолкла, – может, вы все-таки еще раз как следует подумаете и подарите картину внуку?
– Так Павлику и так остается все, что у меня есть. А я хочу, чтобы и ты меня вспоминала почаще. Если можешь, не расставайся с ней. Хотя ты теперь владелица, делай с картиной, что хочешь – дари, продавай…
Домой Надя и Павел возвращались опять же молча. Внук Елены Юрьевны следил за дорогой, а Надя не хотела обсуждать что-то, когда и так все ясно.
В самом конце пути Павел все же обернулся:
– О чем вы думаете?
– О Елене Юрьевне, о вас.
– И что вы обо мне думаете?
– Желаю, чтобы у вас с той медсестрой, Юлечкой, все получилось.
Внук Радецкой пожал плечами:
– И в самом деле хорошая девушка. Бабушка в людях никогда не ошибается, насквозь каждого видит. А вы ее просто очаровали. Спасибо.
– За что? – не поняла Надя.
– За то, что последние годы ее жизни были наполнены дружбой с вами. Она про болезнь буквально забыла. Да и прожила больше того, на что рассчитывала.
– Дай бог ей еще прожить долго.
Надя опять замолчала, потому только сейчас поняла, что зря вспомнила о медсестре. Вдруг Павел подумает, что она испытывает нечто вроде ревности? Нет, конечно, слова вырвались сами, потому что надо было что-то сказать, вот и ляпнула первое пришедшее на ум. Хотя… Неужели она и правда об этом подумала? И думает ли она о нем вообще? Как она о нем может думать, если второй раз в жизни видит? Конечно, слышала о нем от Елены Юрьевны много, знает, что кроме него у Радецкой никого из родственников нет, не считая преуспевающего теперь уже в Штатах второго мужа, и еще что Павел бросил институт на следующий день после того, когда узнал о гибели в авиакатастрофе родителей. Он занимается живописью, приобрел мастерскую, а выставляется или нет, Елена Юрьевна ничего не говорила.
