Роберт Уилсон - Немые и проклятые
— И это все? — спросил Кальдерон тоном одновременно обвиняющим и насмешливым. Фалькон снова разозлился.
— Ты от нее чего-нибудь добился, Эстебан?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты пробыл там не менее получаса, выключив телефон. Я решил, что вы обсуждаете нечто, имеющее большое значение для расследования.
Кальдерон глубоко затянулся сигаретой, со свистом вдохнул дым.
— Она сказала, о чем мы говорили?
— Поднимаясь наверх, я слышал, как вы обсуждали фотографии, — признался Фалькон.
— Они очень хороши, — кивая, серьезно сказал Кальдерон. — Очень талантливая женщина.
— Ты сам назвал ее «папарацци эмоций».
— Это было прежде, чем она рассказала мне о своей работе, — отмахнулся Кальдерон зажатой в пальцах сигаретой. — За фотографиями есть идея, именно она делает их такими, какие они есть.
— Значит, это не попытка перейти с чувствами на «ты»? — спросил Фалькон.
— Очень хорошо, Хавьер. Я это запомню, — сказал Кальдерон. — Что-нибудь еще?
— Поговорим, когда придут отчеты о вскрытии, — сказал Фалькон. — Сегодня вечером я встречу в аэропорту сестру сеньоры Веги и отвезу ее к сеньоре Хименес.
Кальдерон растерянно кивнул, не зная, о ком говорит Фалькон.
— А сейчас побеседую с сеньором Ортегой… Он тоже сосед, — заметил Фалькон, не в силах удержаться от сарказма.
— Я знаю, кто такой сеньор Ортега! — набычился Кальдерон.
Фалькон шагнул к парадной двери. Когда он обернулся, Кальдерон уже затерялся в лабиринте собственных мыслей.
— Я сегодня утром говорил серьезно, Эстебан.
— О чем?
— Я думаю, вы с Инес будете очень счастливы вместе, — сказал Фалькон. — Вы очень друг другу подходите.
— Ты прав, — сказал он. — Подходим. Спасибо.
— Тебе лучше пойти со мной, — сказал Фалькон. — Я запру дверь.
Они вышли из дома и разошлись на подъездной аллее. Фалькон заблокировал ворота с помощью пульта дистанционного управления, который взял в кухне. Увитый плющом вход в дом Ортеги находился слева от дома Веги. Укрывшись в тени плюща, Фалькон наблюдал за Кальдероном. Тот стоял в нерешительности возле машины и, казалось, проверял, нет ли новых сообщений на мобильном. Он направился к дому Крагмэнов, остановился, потоптался на месте, кусая ноготь большого пальца. Фалькон покачал головой, нажал на звонок Ортеги и пробормотал свое имя в домофон. Кальдерон сдался и пошел к машине.
— «Так-то лучше, Эстебан, — сказал Фалькон про себя. — Даже и не думай!»
Запах сточных вод Фалькон почувствовал еще от ворот. Зажужжал домофон, и Фалькон оказался среди такой сильной вони, что его чуть не вырвало. Большие навозные мухи, как тяжелые бомбардировщики, угрожающе носились в воздухе.
Коричневые пятна расползлись по стенам на углу дома. На фасаде зияла большая трещина. В воздухе витал густой, горячий дух разложения. Со стороны дома, выходящей окнами на газон, показался Ортега.
— Я не пользуюсь парадным входом, — сказал Ортега, он сжал руку Фалькона так, что хрустнули кости. — Сами видите, у меня проблема с этой частью дома.
Пабло Ортега очень напоминал свое рукопожатие: он был плотным, непреклонным и ошеломительным. Длинные, густые, абсолютно седые волосы свисали ниже горловины рубашки без воротника. Усы были не менее внушительны, но пожелтели от дыма. Резкие, выразительные морщины, неожиданный слом бровей и — главное — затягивающий, гипнотический взгляд глубоких темно-карих глаз.
— Вы совсем недавно переехали? — спросил Фалькон.
— Девять месяцев назад… а через шесть недель случилась эта дрянь. Две комнаты дома были построены над коллектором, куда сливаются сточные воды из четырех домов вокруг нас. Прежние владельцы надстроили сверху еще две комнаты и за счет дополнительного веса через шесть долбаных недель после того, как я купил у них дом, крышка коллектора треснула, стена просела, и теперь дерьмо из четырех домов сочится из-под пола.
— Ремонт недешево обойдется.
— Мне придется снести эту часть дома, отремонтировать коллектор, укрепить, чтобы он выдерживал дополнительный вес, и построить дом заново, — сказал Ортега. — Мой брат прислал сюда кого-то… подрядчика, кажется. Тот сказал, чтобы я готовился выложить миллионов двадцать или около того. В евро, мать его растак!
— Страховка?
— Я артист. Я не потрудился подписать жизненно важный клочок бумаги, пока не стало слишком поздно.
— Не повезло.
— По этой части я большой специалист, — сказал он. — Как и вы, насколько я знаю. Мы уже встречались.
— Разве?
— Я приходил в дом на улице Байлен. Вам было семнадцать или восемнадцать.
— Почти все актерское сообщество Севильи перебывало в этом доме в то или иное время. Простите, я не помню.
— Грустные дела, — сказал Ортега, положив руку Фалькону на плечо. — Я никогда не верил. Вас пропустили через газетную мясорубку. Я все читал, конечно. Не мог удержаться. Выпьете?
На Пабло Ортеге были синие шорты до колен и черные эспадрильи. [8]При ходьбе он выворачивал носки наружу. Ноги были сильные, с мускулистыми икрами. То-то он и по сей день ни капли не устает даже во время самых длинных спектаклей!
Через кухню они попали в заднюю часть дома. Фалькон сидел в гостиной, пока Ортега наливал пиво и лимонад. В прохладной комнате не пахло ничем, кроме старых сигарных окурков. Она была забита мебелью, картинами, книгами, изделиями из стекла и керамики, коврами. На полу стоял прислоненный к дубовому сундуку пейзаж Франсиско Фалькона. Хавьер посмотрел на него и ничего не почувствовал.
— Харизма, — кивнув на картину, сказал Ортега. Он вернулся с пивом, оливками и каперсами. — Это как силовое поле. Оно невидимо, но способно на время завладеть ощущениями любого. Теперь, когда миру сообщили, что король голый, все стало просто. Искусствоведы, которых так презирал Франсиско, без остановки пишут, как явно четыре «ню» отличались от других его работ. Я за Франсиско. Они ничтожества. Они упиваются его падением, но не понимают, что выдают свое убожество, рассказывая миру о своих ошибках. Харизма. Мы живем в такой обыденной тоске, что любой, кто способен озарить нашу жизнь, воспринимается как бог.
— Франсиско обычно употреблял слово «гений» вместо слова «харизма», — заметил Фалькон.
— Если овладел искусством харизмы, тебе даже не нужно быть гением.
— Он, безусловно, это знал.
— Вот именно! — Ортега, хохоча, упал в кресло.
— Нам пора переходить к делу, — сказал Фалькон.
— Да, я так и знал: что-то происходит. Стоило мне только увидеть этого ублюдка с крысиной мордой, самодовольного и богатого, с его дорогими костюмчиками, — чуть не шипел Ортега. — Я всегда подозрительно относился к людям, которые хорошо одеваются на работу. Они хотят ослепить своим панцирем, а внутри-то пустота, в которой кипят все формы порочной жизни.
Фалькон почесал шею, слушая мелодраматическое выступление Ортеги.
— О ком мы говорим?
— Об этом… cabrуn… [9]судебном следователе Кальдероне, — ответствовал Ортега. — Проклятье!
— Ах да, дело вашего сына. Я не…
— Этот cabrуnустроил, что Себастьян сел так надолго. Этот cabrуnдобился максимального срока. Этот человек — просто буква закона и больше ничего. Только меч и никаких весов. Я полагаю, чтобы правосудие было именно правосудием, необходимо и то и другое.
— Мне только сегодня утром рассказали про дело вашего сына.
— Про это писали везде, — недоверчиво проговорил актер. — Сын Пабло Ортеги арестован. Сын Пабло Ортеги осужден. Сын Пабло Ортеги… и так далее. Всегда сын Пабло Ортеги… никогда Себастьян Ортега.
— Я тогда был занят своими мыслями, — сказал Фалькон. — Мне было не до текущих событий.
— Медиамонстр вдоволь поживился, — ворчливо пробормотал Ортега, не вынимая сигары изо рта.
— Вы с сыном видитесь?
— Он ни с кем не видится. Он закрылся от остального мира.
— А его мать?
— Мать от него сбежала… от нас сбежала, когда ему было всего восемь. Рванула в Америку за каким-то придурком с большим членом… а потом умерла.
— Когда это было?
— Четыре года назад. Рак груди. Это очень скверно повлияло на Себастьяна.
— Так он с ней встречался?
— Он проводил с ней каждое лето начиная с шестнадцати лет, — сказал Ортега, потрясая в воздухе сигарой. — Ничего не приняли во внимание, когда этот cabrуn…
Его запал иссяк, он ерзал в кресле, лицо брезгливо сморщилось.
— Это очень серьезное преступление.
— Я понимаю, — громко сказал Ортега. — Просто суд отказался принять хоть какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Например, состояние рассудка Себастьяна. Он был явно не в себе. Как объяснить поведение того, кто похищает мальчика, растлевает его, отпускает, а затем сдается? Когда настала его очередь защищаться в суде, он ничего не сказал, не оспорил ни один пункт заявления мальчика… все признал. Мне это кажется непонятным. Я не специалист, но даже я вижу, что ему нужно лечение, а не тюрьма, насилие и одиночная камера.
