Виктор Пронин - Брызги шампанского
Таких немало и, как я заметил, становится все больше. Им подражают, равняются, гордятся знакомством с ними. Вообще-то мне вроде бы и не пристало осуждать этих отморозков, я давно перешел все те границы, к которым они только приближались. Может быть, они мне не нравятся только потому, что я знаю, чем все кончается. Кровью кончается. А потом наступает пустота – но это в лучшем случае.
Я отошел в сторонку и лег на гальку, еще хранившую ночную сырость. Благодушное мое состояние испарилось, воинственные крики несли в себе нечто непредсказуемое. Это я чувствую сразу. Лучшее, что я мог сейчас сделать, – уйти. Тихо, не привлекая к себе внимания, уйти бесшумной, равнодушной ко всему тенью.
И, осознав это, остался.
Всегда уходил в таких случаях, а сейчас остался.
Говорю же – что-то начало во мне происходить. Если уж выразиться красиво, то на выжженном пространстве души начали пробиваться какие-то еще неведомые мне побеги – их семена уцелели после всех тех пожарищ, которые полыхали совсем недавно.
В общем, остался.
Если вы крутые, ребята, я тоже достаточно крутой. И не пристало отдавать кому бы то ни было пространство, которое мне нравится и которое я считаю своим.
Отвалите.
Я заплыл метров на пятьдесят, не больше. Море было настолько чистым, настолько прозрачным... Таким оно бывает лишь ранним утром. Выйдя на берег, постелил на камни тяжелое мохнатое полотенце – кажется, я купил его где-то на Канарах. Там этого добра хватает. Полотенце было украшено изображениями карточных мастей – черными и красными. Получилось, будто я карты разбросал, пытаясь узнать свое будущее. Едва взмахнув этим полотенцем, я уже привлек внимание какого-то хмыря из пьяной компании. Но он был от меня метрах в двадцати, и я не придал этому значения. Лег на спину, закрыл глаза и унесся, унесся на те же Канары – там всем нам было неплохо, потом кому-то стало совсем плохо, настолько плохо, что обратно его доставили в цинковой посудине.
Сколько же всего было, сколько всего было за эти несчастные два года! Если попытаться вспомнить месяц за месяцем... В каждом найдется нечто такое, от чего можно содрогнуться. И я содрогнулся – моего живота в этот момент коснулось что-то холодное, мокрое и достаточно тяжелое.
Открыв глаза, я увидел, что тот самый хмырь, которому понравилось мое полотенце, стоит надо мной, поставив мне на живот свою ногу, покрытую редкими длинными волосами.
– Испугался? – Он улыбался.
– Убери ногу... Козел.
И все.
Дальнейшее от меня уже не зависело. Я не хотел, не думал даже произнести это слово, оно выскочило само как результат всей предыдущей моей жизни. Я мог его назвать идиотом, подонком, сволочью, мог послать его и на три, и на тридцать три буквы, мог обозвать серым волком или трусливым зайцем... Все это не имело бы столь пагубных последствий.
Но козел...
Это предел. Сильнее оскорбления в конце нынешнего тысячелетия на всей территории нашей необъятной родины...
Сильнее оскорбления нет.
Я не хотел. Козел выскочил как продолжение всего, что я о них подумал, что в них увидел и понял.
– Что ты сказал? – спросил он не столько гневно, сколько удивленно.
– То, что слышал.
– А ну повтори? – Он все еще не верил, что вот так запросто на берегу солнечного моря, ранним утром, когда всем им было весело и хорошо, его так оскорбили, так обидели... За подобное попросту заваливают.
– Гуляй, – сказал я примирительно.
– Так, – протянул он и отошел к своим.
А те веселились с девочкой – буфетчицей из близлежащего кафе. Она все пыталась вызволить стол и стулья, которые у нее попросту отобрали.
– Ребята, – просила она, – что вы делаете? Эти же стулья на мне! Они на мне, понимаете?!
– Были на тебе стулья, а сейчас на тебе будем мы! – веселились ребята. И, подхватив девчушку за руки-ноги, раскачали ее и бросили в воду метрах в трех от берега. Дальнейшее веселье затихло, поскольку к ним подошел мой козел. Выслушав его, они забыли о девчушке и плотной группой двинулись в мою сторону.
Ну вот, проговорил я про себя, так все и бывает в нашей жизни, полной смертельной опасности и непредсказуемых последствий. Держись, Женя, – я все чаще обращался к себе по этому вымышленному имени, все больше привыкал к нему.
Ладно, разберемся.
Козлы были уже совсем рядом, шли молча и, как каждая свора, начали, не сговариваясь, обходить меня с двух сторон. Я уже знал – сейчас зайдут за спину, и я окажусь в центре круга. Это опасно, потому что... Потому что опасно. Их было человек пять, и они были отморозки. Если ничего не предпринять, они оставят меня в жалком состоянии, если вообще оставят живым.
Терять нечего.
У меня было только одно преимущество – они не знали, как далеко я зашел в этой самой крутизне.
Победит тот, кто круче.
Они считали, что перед ними случайный, заблудший лох, который сам не понял, что натворил и что его ждет.
Я не был лохом. Я был покруче этих отморозков – так мне казалось. Ровно через пятнадцать секунд выяснилось, что я был прав.
Степень крутизны зависит от того, как далеко ты готов пойти в ссоре ли, в драке, в любви, наконец. Или же ты постоянно озабочен – переступил ли ту невидимую черту, за которой начинается бестактность и невежливость, или же тебе на это наплевать. А еще можно переступить черту, за которой явственно так, четко просматривается смерть. И не важно – твоя ли, противника... Ты готов переступить и эту черту? Готов?
Случилось так, что за два-три последних года я переступал все эти границы. И не один раз. И теперь знаю твердо – нет той черты, за которой я не побывал.
Побывали ли за этими границами приближающиеся ко мне козлы?
Не уверен.
Вернее, знаю твердо – нет. Им только кажется, что они крутые. Им хочется так думать. У настоящих крутых в глазах пустота. Как у меня, например. А у этих – злоба, обида, жажда утвердить какую-то свою справедливость, как они ее понимают, жажда крови, наконец...
Все это от слабости, от молодости.
От куража.
Заглянул в себя поглубже – страха не обнаружил. Еще раз всмотрелся в собственную темноту – все нормально.
– Так кто из нас козел? – спросил мой крестник.
– Вам виднее.
Теперь я уже оказался в кольце. Им нужен был повод, какой-то последний знак, сигнал, после которого они накинутся на меня со всех сторон.
– Извиниться не хочешь?
– Извините, ребята, больше не буду.
– Сто баксов – и ты прощен.
– Бог подаст, – это были слова, которых они ждали. Я уже не лежал перед ними, я сидел на своем полотенце. Скосив взгляд, увидел, что сижу на червоной масти. Это хорошо. Если бы оказался на пиковой...
Кто знает, кто знает.
А так подо мной был червовый туз. На черву мне всегда везло.
И сейчас тоже.
Мне удалось поймать тот неуловимый миг, когда мой козел первым бросился на меня, выведя из-за спины руку – в ней была бутылка из-под шампанского. И с шампанским мне всегда везло.
Шампанское – это мой напиток.
Не поднимаясь, я прыгнул ему в ноги, и он опрокинулся вместе со своей бутылкой уже у меня за спиной. И тут же, не оглядываясь, не теряя ни секунды, я рванул вперед, как бы убегая от них. Но через два шага обернулся и того, кто бросился за мной первым... Хорошо так, из удобной позы, с разворотом... В челюсть. Он рухнул. Он не упал, он рухнул. По моим прикидкам, после такого удара человек вырублен минут на пять, не меньше. Это в американских боевиках люди с раздробленными челюстями еще оказывают какое-то сопротивление, а то и побеждают.
В жизни так не бывает.
И тут как дар небес – ко мне подбегает все тот же козел с бутылкой. Я дал ему возможность приблизиться, дал время размахнуться тяжелой посудиной и только после этого выбросил правую ногу вперед. По яйцам. Тоже очень удачно получилось, ну просто очень удачно. Когда он, согнувшись от боли, выронил эту бутылку, упал на четвереньки, я успел той же правой дать ему под дых, снизу. И тогда он распластался на гальке уже надолго. Не навсегда, нет, но надолго.
Не помню, как у меня в руке оказалась эта злосчастная бутылка, но следующий козел получил ею по морде. Мне удалось захватить щеку, ухо, затылок... Зубы у него, скорее всего, остались, но пломбы... Пломбы наверняка вылетели все до одной.
Сколько бы их там ни было.
И тут я почувствовал, что сзади на мне, обхватив за спину, висит одна из девиц. Напрасно она так поступила, глупая. Наверно, прежние драки у этих козлов заканчивались иначе, наверно, по прежнему опыту она решила, что может помочь.
Не смогла. Я двинул локтем назад, и руки ее разомкнулись. Я даже не стал смотреть, что с ней. Отвалилась и отвалилась.
– Продолжим? – спросил я у двух оставшихся.
Черные трусы до колен, тощие животы, опять эти фиксы... И вдруг я увидел в руке одного нож.
– А вот этого не надо, – сказал я.
– Это почему же?
– Добью. Эти поднимутся, – я кивнул на дергающиеся в судорожных конвульсиях тела, – а ты не поднимешься. Брось. Я сказал – брось нож!
