Рэй Брэдбери - Голливудские триллеры. Детективная трилогия
— О господи, на нас же люди смотрят! — воскликнула она.
— Да нет там никаких людей. Театр закрыт. Фонари еле светят.
— Ты не понимаешь. Мне надо идти. Прямо сейчас.
Я бросил взгляд на парадный вход театра Граумана — он по-прежнему был открыт, и рабочие заносили туда оборудование.
— Это следующий ход, но, черт, как же мне туда попасть?
— Просто дойди.
— Нет, ты не понимаешь. Это как классики. Нужны другие клетки, то есть следы, ведущие к двери. Черт! По какой же цепочке следов мне прыгать?
Она дернула головой. Черная шляпа упала на асфальт. Я увидел бронзовые, коротко остриженные волосы Констанции.
— А если я скажу тебе — иди? — спросил я.
— Я пойду. — Она по-прежнему стояла, глядя перед собой и не поворачиваясь, как будто боялась, что я увижу ее лицо.
— И где мы сможем встретиться снова?
— Бог его знает. Скорее же! Говори — «иди». Они уже близко.
— Кто — они?
— Все… эти. Они меня убьют, если я не убью их первой. Ты же не хочешь, чтобы я умерла прямо здесь? Скажи — не хочешь?
Я поспешно потряс головой.
— Ну, тогда говори: «На старт, внимание…»
— На старт, внимание…
И она пошла.
Она двигалась по площадке зигзагами. Пробежала вправо, потом — влево, потом остановилась, а потом прошагала еще две цепочки — и застыла, как будто дальше — минное поле.
Раздался резкий гудок автомобиля. Я обернулся. Когда я снова посмотрел на вход в Граумана, то увидел, как парадная дверь открыла пасть и заглотила какую-то тень…
Я сосчитал до десяти, чтобы дать Раттиган время уйти, потом наклонился и вытащил из бетонного отпечатка туфли, которые она там оставила. После этого я прошел по первой цепочке следов к тому месту, где она останавливалась. «Салли Симпсон, 1926», — прочитал я, и это имя показалось мне эхом из далекого прошлого.
Затем я проследовал по второй цепочке. «Гертруда Эрхард, 1924». Еще более далекий призрак времени. И, наконец, третья — почти до самого входа. «Долли Дон, 1923. Питер Пэн». Долли Дон? В голове мутной чередой пронеслись десятки лет. Я почти ее помнил…
— Черт… — прошептал я себе под нос. — Дальше — некуда…
И приготовился к тому, что вот сейчас невсамделишный китайский дворец дядюшки Сида откроет свою черную драконью пасть и скажет «ам».
Глава 21
Я остановился прямо перед ярко-красной дверью, потому что явственно услышал голос отца Раттигана, который прокричал прямо мне в ухо: «Плакать хочется!»
На всякий случай я решил достать Книгу мертвых.
До этого я просматривал только имена и фамилии, а теперь решил поискать по месту. Театр Граумана я нашел на «Г». Там значился адрес и фамилия — Клайд Рустлер.
Рустлер. Насколько я помню, он снимался у Гриффита и Гиш[417], а ушел из кино в 1920-м после скандальной истории со смертью Долли Димплз[418] в ванне… Интересно, он еще жив? На бульваре звезд он значится — но там ведь «хоронят» без предупреждения. А потом точно так же вымарывают из истории — в духе дядюшки Джо Сталина[419], который всегда использовал для этих целей самое надежное средство — ружье.
У меня подпрыгнуло сердце — его имя тоже было обведено красным, а рядом — два креста.
Раттиган… Я посмотрел в темноту за красной дверью.
Раттиган, это понятно. Но… Рустлер, этот-то здесь откуда? Я уже взялся за бронзовую ручку двери, в то время как чей-то голос пробубнил прямо у меня над ухом:
— Да нечего там тырить…
Голос принадлежал какому-то бомжу — худому, как скелет, одетому во все оттенки серого. Он стоял справа от входа и разговаривал сам с собой. И чувствовал, что я на него смотрю.
— Ладно уж, иди… — прочел я у него по губам. — Терять тебе тоже нечего.
Даже более чем нечего. А могу и выиграть. Дело за малым: раскопать эту чертову китайскую гробницу, набитую катушками с черно-белой пленкой. Войти в вольер, полный сумасшедших птиц. Увернуться от осколков памяти, которые летят из черной дыры экрана и норовят попасть прямо в твою совесть…
Бомж терпеливо ждал, пока у меня закончится приступ саморазрушения воспоминаниями. Я кивнул. Улыбнулся.
И траурная темнота поглотила меня так же быстро, как Раттиган.
Глава 22
В холле застыла в восковом порыве целая армия китайских носильщиков чая, наложниц и императоров, которые шествовали парадным маршем в никуда.
Одна из восковых фигур подмигнула мне: «Ну, что?»
«Свят, свят», — подумал я. Снаружи дурдом, внутри дурдом, а в качестве бонуса — полуразложившийся Клайд Рустлер, которому вот-вот сравняется сто лет…
Нет, это точно место, откуда сбежало время… Там, снаружи, все уже давно по-другому. Сделай только шаг за дверь — и что ты увидишь? Десятки кинотеатров, где кино смотрят, сидя в машине и жуя гамбургеры, которые деловито развозят подростки на роликах…
«Ну, что?» — вновь оживился китайский восковой манекен.
Я нырнул в первую дверь, спустился вниз по боковому проходу под балконом и оттуда посмотрел наверх.
Огромный глубоководный аквариум. Наверное, здесь кишат целые стаи пугливых киношных призраков — изредка шарахаясь от шепота киношных выстрелов и уносясь куда-то под потолок, в вентиляцию. «Белый кит» Мелвилла — невидимый, конечно, и «Старик — железный бок»[420], и «Титаник». И мятежный «Баунти»[421], который отправлен в вечное плавание и уже никогда не доберется до порта… Как по ступенькам, я поднялся взглядом по всем балконам — до самой галерки, в так называемый негритянский рай.
Это было вчера. Мне три года.
Мое сердце замирает от китайских сказок, которые нашептывает мне на ночь моя любимая тетушка. После них мне представляется, что смерть — это такая птица вечная, или молчаливый пес во дворе… Я знаю, что мой дед лежит в специальном ящике в похоронном бюро.
— А как же тогда Тутанхамон? — спрашиваю я. — Все говорят, что он восстал из своей гробницы. Скажи мне, чем он так знаменит?
— А тем, что был мертвецом четыре тысячи лет.
— А как это? — спрашиваю я, малыш.
И вот я здесь — в сумрачной гробнице под пирамидой, куда я так мечтал попасть. Я знаю, здесь, прямо под ковровыми дорожками в проходах, таятся неизвестные захоронения фараонов, полные свежих хлебов и пучков зеленого лука, собранных в дорогу тем, кто уже плывет по реке к Вечности…
Нет, это ни в коем случае нельзя разрушать. Рано или поздно я бы хотел присоединиться к этим уважаемым мертвым людям.
— Это вам не кладбище Грин-Глейд, — произнес рядом со мной очередной восковой китаец, который, видимо, читал мои мысли.
Или это я говорил вслух.
— А когда был построен театр? — тихо уточнил я.
В ответ антикварное изделие из воска разразилось целой лекцией — коротенько, дней на сорок, как Вавилонский потоп:
— Построили его в двадцать первом году — одним из первых. В то время здесь не было ничего. Пальмы, несколько фермерских домов, какие-то коттеджи, грязные улицы… Да еще парочка бунгало — специально, чтобы заманить сюда Дуга Фербенкса, Лилиан Гиш и Мэри Пикфорд[422]. Ведь радио — это что? Жалкая детекторная коробка с наушниками. Разве через нее можно услышать зов будущего? Мы открыли людям нечто большее. Народ стал ходить к нам пешком аж с самого Мелроуза. Целые караваны киношных фанатов тянулись сюда каждую субботу. Тогда еще кладбище не начиналось от Гауэра и Санта-Моники. Оно разрослось позже — когда у Валентино в двадцать шестом году лопнул аппендикс[423]. На открытие к Грауману прибыл сам Луис Б. Майер[424], прямо из зоосада в Линкольн-парке, да-да, откуда у МГМ лев. Кстати, он был без зубов, несмотря на всю свою свирепость. Конечно же, тридцать танцующих девушек — куда без них? Уилл Роджерс[425] вместе со своими веревками. Трикси Фриганца[426] спела здесь свое знаменитое «Мне все равно», а потом — раз, и погасла — снялась всего один раз, и то статисткой — в 1934 году, в одном из фильмов Свенсон[427]. А еще, если вам интересно, спуститесь в подвал. Там, в одной из старых раздевалок, сохранилось дамское нижнее белье — еще со времен, когда толпы девиц умирали от любви к Лоуэллу Шерману. Помните, был такой красавчик с усами — скончался от рака в тридцать четвертом… Вы слушаете?
— Клайд Рустлер, — невпопад произнес я.
— Боже праведный! Кто-то его еще помнит! Видите, вон там наверху — старая кинорубка? Его там похоронили заживо в двадцать девятом, когда построили новую аппаратную на втором ярусе.
Я поднял взгляд туда, где тихо кружили призраки тумана, дождя и снега в Шангри-Ла, и попытался понять, кто из них верховный лама.
— Лифта нет, — предупредил мой спутник. — Двести ступенек!
