Жорж Сименон - Похороны месье Буве
Двое верзил высадились из него, вытащили изнутри тяжелые носилки, спросили у того, кто стоял на страже в дверях:
— Высоко это?
— Третий этаж.
Ей так хотелось знать, во что его хотя бы одели, как причесали, но она обязана была сидеть тихо, и чувствовала себя так, словно ей связали ноги.
Один из полицейских спросил малыша Сардо, слонявшегося в вестибюле с хмурым и скрытным видом:
— Скажите, друг мой…
— Какой я еще вам друг!
И этот тоже считал своим другом старого господина, с которым так жестоко обходились, а теперь еще и отнимали у них.
Вскоре раздались тяжелые шаги вниз по лестнице, как будто волочили громоздкое пианино. Носилки задевали о стены, тело лежало прикрытое гнусной черной простыней, которой, должно быть, прикрывали все трупы, подобранные по парижском закоулкам.
Она приоткрыла дверь, спросила у Люка:
— Куда вы его?
— На набережную Орфевр, в отдел опознания. Некоторых исследований здесь сделать невозможно.
— А потом? Обратно когда привезете?
Он отвел глаза.
— Вы его что, не привезете?
— Это не от меня зависит.
— А как же похороны?
Дверцу фургона с грохотом захлопнули, заурчал мотор.
— Конечно, назад, сюда, тело пока не выдадут. Подождут какое-то время, а потом отвезут в Судебно-медицинский институт.
Она читала газеты и знала, что так теперь называется морг. Знала и то, что там все не так, как раньше, когда ей однажды пришлось побывать там для опознания жильца, утопившегося в реке. Мертвые тела уже не лежали на каменных плитах, под струей холодной воды, охлаждавшей их день и ночь.
Теперь, наверное, хуже. Теперь их складывают в нумерованные ящики необозримого холодильника.
Даже маленький Сардо не плакал, и она тоже не станет плакать.
— Не сердитесь на нас. Мы выполняем свой долг. — У полицейского был смущенный вид.
— А могу я подняться и убрать в спальне?
— Я обязан опечатать дверь.
— И там останется такой беспорядок?
— Уверяю вас, это не имеет значения. Я, вероятно, еще вернусь. История очень запутанная, впереди еще много сложностей.
Месье Буве уехал совсем один в этом фургоне, который даже не был катафалком, и дом опустел за считанные минуты, еще немного посуетились журналисты, бегая с последними вопросами и надеясь что-нибудь разнюхать напоследок.
Фердинанд стоял на тротуаре, пошатываясь, и ей пришлось выйти за ним, а потом силой укладывать в постель. Он сопротивлялся. Впервые столько людей отнеслись к нему серьезно. Он говорил им о месье Буве, будто знал его всю жизнь, будто они были самыми близкими друзьями. Бог знает, сколько чепухи успел наплести! Неужели завтра все это появится в газетах?
— Сиди тихо, я сниму с тебя башмаки.
Он побаивался ее, зная, что она может и прибить, но, тем не менее, твердо решил сбежать в бистро, принять еще стаканчик-другой и поразглагольствовать. Ему обещали, что его фотографию напечатают в газете.
— Хорош, нечего сказать! Дождешься — у тебя опять случится припадок!
Она поставила его башмаки в шкаф, который заперла на ключ, чтобы он не мог уйти, если она вдруг отлучится из каморки. В окно она снова увидела маленького старика, который медленно прохаживался по набережной, из оттопыренного кармана куртки торчало горлышко литровой бутылки.
Обо всем нужно было написать хозяйке, уехавшей на отдых в Биарриц, но сначала она решила поесть на краешке стола. Ей хватило куска хлеба с сыром и чашки кофе. Она еще не доела свой бутерброд до половины, как Фердинанд захрапел.
Миссис Марш, проводившая большую часть времени в барах Елисейских Полей с молодыми людьми, говорила мэтру Ригалю:
— Его свело с ума Конго, понимаете? Я уверена, что он уже не соображал, ни что говорил, ни что делал.
Ригаль не спорил, не имело смысла вступать в дискуссию с перспективной клиенткой, но у него была своя идея. Вернее, только смутная догадка. У него самого была жена, дети, положение, давно была и любовница, причинявшая ему кучу хлопот, и иногда по вечерам, лежа в постели, он подумывал о том, чтобы все это бросить и уехать.
Конечно, это были пустые мысли. Такие приключения не для него.
Но чужая душа — потемки, может, у кого-то подобные мечты в один прекрасный день обретают реальность?
Костерманс не заглядывал так глубоко. Ему было важно доказать, что миссис Марш не имеет никаких прав наследования, и убедиться, что Корнелиус принял все меры, чтобы у Общества золотых приисков Уаги не было никаких неприятностей.
Люка был заинтригован ночным визитом, совсем непохожим на обыкновенный грабеж и осуществленным с редким изяществом. Притом дело было хорошо подготовлено, поскольку неизвестный устроил так, что его приняли за аккордеониста. Правда, мадам Жанна не помнила, назвал ли какое-то имя тот, кто тогда вошел в дом.
Так или иначе, он выбрал время, когда сонная консьержка не проявит особенной бдительности. Открыл дверь квартиры без единой царапины, не оставив никаких отпечатков.
Нашел золотые монеты, но не забрал их. Значит, унес что-то другое?
Напрашивался вопрос: к кому явился грабитель? К Буве, который родился в Вимилле, или к Сэмюэлу Маршу из Санта-Круса и с золотых приисков Уаги?
— Боюсь, мы весьма далеки от развязки, дружище Люка, — сказал начальник полиции.
Для него все это было лишней работой, тягостной и ответственной, свалившейся на голову посреди лета, в сезон отпусков, когда все службы перегружены. Делом уже занимались два адвоката: тот, которого наняла миссис Марш, и фламандец, приехавший вместе с Костермансом из Анвера.
— Сегодня после обеда газеты начнут публиковать первые снимки. Консьержка ничего не знает, — докладывал Люка начальнику. — В квартире никаких улик, ничего, что могло бы навести на след. Одежда, белье, обувь — все куплено в Париже. Старинные картинки куплены здесь, на набережной и с лотков букинистов на левом берегу.
Бопер рассказал о практически безрезультатном допросе клошара.
Все трое пошли обедать, один к себе, другой в пивную Дофин, в двух шагах от набережной Орфевр, а третий, Бопер, боясь, что дело, нежданно оказавшееся важнее его уровня, вот-вот заберут у него из рук, принялся работать на свой манер.
Это был трудяга, не пытавшийся охватить всю картину или тем более проникнуть в глубинную суть событий. Он просто честно, в поте лица делал свое дело, его, что называется, кормили ноги; родные и соседи считали его человеком основательным.
Из всего, что утром рассказал ему клошар, он обратил внимание на одну неприметную деталь и вскоре уже стоял на площади Вогезов, перед домом на углу улицы Франк-Буржуа.
Консьержка тут была совсем другой, чем на набережной Турнель. Женщина в очках, одетая в черный шелк, много повидавшая на своем веку и державшаяся весьма чопорно.
Он показал ей свой жетон полицейского.
— Не думаю, что в нашем доме вы найдете что-то интересное.
— Вы знали некоего месье Буве?
— Никогда не слышала о таком.
— А месье Марша?
— У нас есть Маршал, живет на четвертом этаже уже двадцать пять лет, у него дочка вышла замуж неделю назад.
Тут, как всегда, на помощь пришла газета с фотографией, сделанной американским студентом.
— Видели когда-нибудь этого человека?
Она всмотрелась внимательно, даже сменила очки, но покачала головой.
— Много у вас жильцов?
— Тридцать два. Большинство в отъезде.
— А нет ли среди них старой дамы или старой девы, одетой в черное?
— Вы говорите о мадам Лэр?
— Она в Париже?
— Уже три года, как она никуда не выезжает.
— Кто она такая?
— Весьма достойная дама, родом с севера, живет в большой квартире на левой стороне, на первом этаже. Она в этом доме уже пятнадцать лет.
— У нее широкое бледное лицо?
— Она весьма бледная, особенно когда у нее что-нибудь болит.
— И у нее плоховато с ногами?
— Как у всех старых дам. Впрочем, не только женщины страдают из-за ног!
Говоря это, она покосилась на широкие черные башмаки инспектора.
— А сейчас она там, наверху?
— Говорю вам, она не выходит.
— Не выходила ли она позавчера после полудня?
— Я не слежу за жильцами.
— У нее есть служанка?
— У нее есть кухарка и еще женщина, которая прислуживает в спальне. Мадам Лэр богата. Ее дочери замужем. До войны у нее был еще и шофер.
Бопер поколебался, но решил все-таки исполнить свой долг, пусть даже его плохо примут, и пошел вверх по лестнице, машинально бросив в рот леденец, как будто бросал в копилку грошовую монетку.
Лестница была темная, с резными деревянными перилами и заканчивалась старинной дверью, очень высокой и широкой, с двумя створками, как в каком-нибудь министерстве. Он нажал медную кнопку и подождал. Шаги раздались откуда-то издалека, как будто кто-то шел через длинную анфиладу.
