Леонид Федоров - Злой Сатурн
В первый же день приезда увидел Андрей нескольких человек с рваными ноздрями — недаром прослыл Олонец каторгой.
Управитель завода, прочитав подорожную, вздохнул и про себя помянул черта:
— Господа из Берг-коллегии не ведают, что творят! Сей завод указом покойного государя уже два года как прикрыт. Вы, господин Татищев, видели, что основные корпуса заколочены? — оплывшее, с нездоровым желтым налетом лицо управителя страдальчески морщилось. — Запасы местной руды кончились, а работать на привозной — выгоды нет. Сейчас из остатков отливаем кандалы и церковные ограды. Скоро совсем делать нечего будет. Завод прикроем, а сами… — управитель, ткнув большим пальцем куда-то за плечо, присвистнул. — Вы уж поезжайте обратно. Я вам вот здесь отметочку сделаю и припишу, как у нас тут дела обстоят. Да кроме всего прочего вы, сударь, маркшейдерское искусство проходили, а здесь подземных выработок отродясь не бывало. Так что опять ошибочку Берг-коллегия учинила…
В Берг-коллегии, куда возвратился Андрей, удивились: «Быть того не может, чтоб Олонецкий завод прикрыли!» Кинулись рыться в пыльных бумагах и после долгих поисков разыскали указ.
«Дела! — думал Андрей. — Такого господин Брюс или Василий Никитич никогда бы не допустили, будь они здесь. И что только творится! Яков Виллимович отстранен от заведования коллегиями и в фельдмаршальском чине получил почетную отставку, сиречь — угодил в опалу. Не иначе Александр Данилыч Меншиков подсидел Брюса. После смерти государя Меншиков возомнил себя ох как высоко! А теперь и сам в Березове в ссылке гниет. Василию Никитичу тоже дан от ворот поворот, послали в Москву заведовать монетным двором!»
Секретарь Кроненберг, шмыгая покрасневшим от вечного насморка носом, хрипловато объявил:
— Господин Татищев, Коллегия пересмотрит свое решение. Через два дня будете уведомлены о новом назначении.
Два дня превратились в две недели, и неизвестно, когда решился бы вопрос, если б Андрей не догадался сунуть в мокрую ладонь секретаря новенький серебряный полтинник. Дело завертелось, и на следующий день Андрею вручили бумагу:
«Надлежит тебе, Татищеву Андрею Артамоновичу, прошедшему обучение горному делу в Швеции, где изучены тобой науки: першпектива, горное искусство, поиск руд, инструментальное дело, геометрия и прочие, к горному делу науки относящиеся, ехать на Сибирские казенные заводы в распоряжение Обер-берг-амта для совершенствования маркшейдерского дела».
Слева в углу стояла толстая сургучная печать, справа — размашистые подписи трех советников Берг-коллегии.
Через два дня Андрей выехал из Санкт-Петербурга. Впереди лежал далекий путь на Москву. Оттуда по тракту — на Вятку и через Егошиху и Кунгур — до места или на попутном караване до Казани, а там к Каменному Поясу напрямую, от крепости к крепости, если не бунтуют башкирцы. Отряды башкирских всадников то и дело совершали налеты на маленькие гарнизоны крепостей, выжигали заводские посады, поубивали царских гонцов, зорили демидовские караваны, идущие в Россию с заводскими изделиями.
В Берг-коллегии Андрею советовали ехать через Вятку, хоть и дальше, да безопасней. Ну да это решит сам, как доберется до Москвы…
Давно уже скрылся город на Неве, затянутый туманами зыбких болот. Впереди виднелась темная от дождя дорога. Монотонно позвякивал колокольчик на дуге коренника, тонко заливались бубенцы пристяжных. Ямщик-чухонец, напевавший под нос, берег коней и все время придерживал рвущуюся вперед тройку.
Дорога была оживленна. То и дело попадались навстречу такие же возки — в столицу спешили по делам или для праздного безделья засидевшиеся в вотчинах баре. Изредка с грохотом, руганью и свистом мчались на легких дрожках или верхами фельдъегеря. Неторопливо тянулись обозы, груженные всякой снедью для ненасытной столицы. Возле подвод понуро брели усталые, замордованные мужики в домотканых армяках, подпоясанных лычками. Иные, растянувшись на возах, спали, измаявшись от долгого пути.
Оставались позади приземистые избенки, крытые соломой или дранью, потемневшие от старости колокольни церквушек, пышные барские усадьбы.
Шумная толкучка на постоялых дворах, перебранка, разноголосые песни в придорожных трактирах, толпы убогих и нищих… А вот на маленькой полоске заморенная лошаденка из последних сил тащит тяжелую деревянную соху. Налегая на сошники, бородатый мужик хрипло покрикивает на коня. Все уже давно отсеялись, а бородач, видно, отрабатывал барщину и только сейчас взялся за свой клочок землицы.
Со смешанным чувством радости и грусти узнавал Андрей знакомое с раннего детства. В Швеции было другое. Правда, и там несладко жилось простому люду, но такой нищеты и забитости за рубежом он не видел. И все же здесь — его родина, о которой он тосковал четыре года. Что из того, что она вот такая. Не век же ей быть бездольной и нищей. Почему-то вспомнился Никифор Лукич, строки из «Утопии» Мора. Вот бы какую жизнь устроить на Руси.
Чем ближе подъезжал Андрей к Москве, тем ярче вспоминалась ему и Настенька. Ждет ли она его? Наверно, стала еще милее и краше. И тут же в памяти возникло лицо пышной, с ямочками на щеках, певуньи и хохотушки Магды, дочери горного мастера Трольберга. Ах как она на него смотрела! На какие только уловки не шла, чтоб растопить сердце неприступного московита! В самой поре была девушка.
Трольберг был не прочь назвать Андрея зятем и несколько раз довольно прозрачно намекал на это. Но Андрей вежливо и твердо заявил, что не мыслит жизни вне России. Там у него нареченная, которая, если судьбе будет угодно, станет его женой.
— Вы честный человек, господин Татищев, гром и молния! — сказал Трольберг. — Лучшего мужа для Магды я не мог бы и желать. Но раз невозможно, забудем наш разговор!
Сейчас, вспоминая Швецию, Андрей с теплотой думал о старом мастере, ставшем для него чутким учителем и другом. Когда пришла пора отправляться домой, Трольберг обнял ученика, дрогнувшим голосом произнес:
— У вас светлая голова, Андрэ! Вы должны далеко пойти на своей родине. Россия только еще встает на ноги, и ей нужны такие люди. Желаю вам удачи и большого счастья!
О близости Москвы можно было догадаться по новым крашеным полосатым столбам, отсчитывающим версты, и кое-как подправленной дороге: рытвины и глубокие колеи забиты хворостом, камнями. Езда по дороге не сделалась лучше. Видно, оттого и ямы — почтовые станции — стали попадаться чаще…
На шестой день Андрей добрался до места.
Татищевский дом изменился: появились новые резные наличники, венцы, в окнах вместо слюды — стекла. Дом словно помолодел, а сад стал гуще и тенистее.
Изменился и хозяин, Василий Никитич. На побледневшем лице появились морщинки, около рта залегли суровые складки. Глаза — острые и недоверчивые. Видно, нелегко прошли для полковника эти годы, полные тревог и сомнений, когда наверх полезли льстецы и пройдохи. Своей прямотой да крутым нравом Василий Никитич еще при покойном государе нажил себе немало недругов. Хорошо хоть в Москву назначили, а могли отправить куда и ворон костей не заносил.
Андрею Татищев обрадовался. Жил он в московском доме на холостом положении, отправив семью в новое имение Болдино ведать хозяйством (так объяснил Андрею, умолчав при этом о частых ссорах со злой, неумной женой).
До вечера просидел Андрей в светелке, где жил раньше. Василий Никитич дотошно расспрашивал, чему научился он в Швеции. Остался доволен. Но когда услышал про Олонец, не выдержал, зло скривил губы:
— Еще не то немцы натворят.
Разговаривая, Андрей кидал нетерпеливые взгляды в окно, в котором был виден белевший среди густых лип дом соседа. Василий Никитич заметил это. Помолчал, с сожалением глядя на юношу. Встал, прошелся по комнате и, остановившись рядом, положил руку на плечо:
— О Настеньке думаешь? Забудь! Нет ее!
Андрей вскочил, лицо побелело:
— Как — «нет»? Умерла? Да не томите вы меня!
— Отец замуж выдал. Девка слез пролила целое море, а ослушаться не посмела.
— Замуж! Как же так? Эх, Настенька! — вырвалось у Андрея. — Ждать обещала…
— Не судьба, видно! — старался успокоить Василий Никитич. — Да ты сам посуди, разве Орлов за тебя ее выдал бы? Он — старинного роду. А мы с тобой только государственной службой и кормимся.
— Выходит, у кого богатства нет, тот и доли своей не имеет? Да я ее без отцовского, разрешения увез бы!
— Горяч! А как жить бы стал? Орлов на тебя всю власть духовную и светскую натравил бы.
У Василия Никитича осекся голос: на себе испытал в свое время эту страшную силу.
— Ты когда из Москвы отправляешься? — круто переменил Татищев разговор.
— Дня два отдохну и — в дорогу.
— Если хочешь, я тебе выхлопочу место на монетном дворе! Здесь жить тебе будет лучше, чем в Екатеринбурге.
