Леонид Словин - Такая работа
— Вы ко мне? Заходите, садитесь.
— Я оформляюсь на работу в милицию. Хочу в уголовный розыск. И меня прислали из отдела кадров на беседу.
Он присел на край стула, сложил руки на коленях, видимо, приготовился экзаменоваться.
«Завтра такой вот мальчик придет вместо Андрея, — подумал Ратанов, — такова жизнь».
— Так-так… А сейчас вы где работаете?
— Работал я на заводе, учусь в заочном юридическом институте.
— Почему же именно в уголовный розыск? Как вас зовут?
— Лоев. Валерка.
— Валерий, — поправил Ратанов. — Так почему же именно в розыск?
— Нравится мне уголовный розыск. Слышал я много, читал.
Ратанов вдруг подумал, что в отделение может прийти юноша, который представляет себе их трудную, подчас однообразную работу только блестящей дуэлью умов, интересной и опасной игрой мужественных и хладнокровных людей. Вот дружинники видели эти затянувшиеся дуэли, знали, что хотя, держась за ниточку, можно распутать весь клубок, найти эту ниточку — ох! трудно… Нет, не такого паренька Ратанов хотел видеть вместо Андрея.
Вошел Егоров и молча сел у стола. Потом спросил вполголоса:
— К нам?
— Угу.
— Знаешь, дорогой, — обратился к нему Егоров, — послушай меня внимательно. Не решай сразу! Подумай: хватит ли у тебя духу, чтобы, несмотря ни на что, любить эту работу? Тяжело работать, когда работа разонравилась, но кое-где это все-таки можно. А у нас без любви работать нельзя ни дня: преступления нехотя не раскроешь. Это все равно что воевать, не зная за что… И я скажу тебе по секрету — не все из нас пошли бы сюда снова, если бы пришлось начинать жизнь сызнова. А что значит каждый раз сомневаться в себе, когда преступление не раскрывается! Ты же места себе не будешь находить! Вот я — седой! Вся моя жизнь прошла в розыске, а сколько раз я и сейчас мучаюсь, думаю о себе — неспособен, не могу… Ты, кстати, женат? Родители есть?
Теперь парень не сомневался в том, что его не возьмут.
— Не женат. А из родителей — мать только. Отец погиб. В Парюжском районе… Может, вы знаете, там они похоронены в сквере, у исполкома. — Голос его зазвучал тихо и выражение лица изменилось.
«Нет, он ничего», — подумал Ратанов.
— Он был начальником райотдела. Лоев.
— Ты — сын Ивана Егоровича? — удивленно поднялся Егоров. — Как тебя зовут?
— Валерий.
— Правильно. Валерка.
Появился Гуреев, нетерпеливо затоптался у дверей.
— Хорошо, Валерий, — кивнул Ратанов, — мы еще посоветуемся, но, по всей вероятности, будем работать вместе.
Парень густо покраснел.
— Я беседую с соседями Джалилова, Игорь Владимирович, — сказал Гуреев. — Вы не хотите с ними еще поговорить?
— Пусть заходят.
А день все тянулся и тянулся, нескончаемо долгий, нерадостный, беспросветный. И казалось, прошло не менее ста таких же длинных серых дней, пока наконец Карамышев, Альгин, Шальнов и Сабо не выехали на «победе» к монастырю. На второй машине за ними уехали еще несколько человек, в том числе Джалилов с оперативниками.
Ратанов и все, кто еще остался в его отделении, ждали их возвращения в кабинете Ратанова. Разговаривать не хотелось. Ратанов включил радио, слушали последние известия… На юге страны снимали урожай. В Сибири заканчивали перемычку великой реки. Тяжеловес Леонид Жаботинский установил новый рекорд по сумме многоборья.
Около двенадцати часов в коридоре раздался топот ног. Гуреев выключил радио. Не менее десяти человек быстро шли по коридору к кабинету Ратанова. В кабинете все встали, даже те, кто успел задремать. Открылась дверь.
— Ну? — вырвалось у Ратанова, но он уже видел унылое, сразу обвисшее лицо Веретенникова.
И тут Ратанов почувствовал, словно что-то оборвалось в слаженной большой машине, не останавливавшейся ни на минуту все эти дни: словно лопнул какой-то привод, приводивший в движение механизмы.
Все еще что-то говорили, двигались, садились и вставали. Звонил подполковник Макеев. Барков отвез Джалилова на машине домой. Прощались оперативники.
Андрея уже ничто не могло оживить.
Это понимал каждый.
Это был конец.
Потом они остались впятером: Альгин, Веретенников, Шальнов, Карамышев и Ратанов.
— Жаль, что мне на сессию уезжать, — сказал Шальнов, — я бы все-таки занялся Джалиловым.
— Обвел он нас вокруг пальца, а теперь смеется над нами, — поддержал Шальнова Веретенников.
— Что это за несерьезные разговоры, — вспыхнул вдруг Альгин, на скулах у него заиграли желваки. Он встал с дивана, пригладил на груди китель и каким-то официальным, даже торжественным шагом, ничего больше не сказав, вышел из комнаты. Вскоре ушли Веретенников и Шальнов.
Ратанов и Карамышев слышали, как Шальнов бормотал в коридоре «Когда бы жизнь домашним кругом я ограничить захотел». Этот отрывок на экзаменах спрашивали наизусть.
— Пойдем ко мне ночевать, — сказал Карамышев, — мои на даче живут…
— Не могу. Может, ночью понадоблюсь.
Перед самым его уходом позвонил Альгин.
— Один?
— Один.
— Не могу я терпеть нытья, боязни смотреть в глаза фактам. Настроение плохое?
— Плохое.
— Мне здесь жена книгу подает, говорит прочти Игорю Владимировичу. Ты слушаешь?
— Слушаю.
— Слушай: «Какое б море мелких неудач, какая бы тоска ни удручала, руками стисни горло и не плачь, засядь за стол:..»
— «И все начни сначала». Симонов. Большой ей привет.
12
Он спал мало.
Едва ему удалось забыться, как зыбкий, отрешенный от действительности мир заполнился голосами. Лиц говоривших он не видел и слов не мог разобрать. Голоса усиливались, приближались, словно кто-то неистово и бессмысленно крутил рукоятку радиоприемника. С хрипом и свистом голоса проносились мимо Ратанова, не задевая его, пугая только своим знакомым ритмом. Сквозь сон Ратанов почувствовал фантастически извращенный ритм допросов: вопросы — ответы, вопросы — ответы…
Допросы всегда снятся следователю, как машинисту шпалы, а трактористам и комбайнерам борозды в поле.
А потом он вдруг увидел во сне Дворец спорта. Ослепительно освещенный ринг, легкие неслышные тени боксеров. Темный невидимый зал гудел и дышал гулким деревянным стуком. Этот гул становился с каждой минутой все громче и громче и заполнял зал до краев.
— Данте! — раздался вдруг тонкий, писклявый голос почти над ухом у Ратанова. — Данте Кане!
Ратанов увидел вдруг, как итальянца Данте Кане уже прижали к канатам, и противник «кормит» его с обеих рук быстрыми короткими боковыми ударами, хлестко и резко.
— Рата-а-а-нов! — снова закричал тот же голос. — Рата-а-нов!
И Ратанов почувствовал, что на ринге он сам. И он, и его противник чуть раскачиваются в резких обманных движениях. Стерегут друг друга. Вот Ратанов находит удобный момент, легко выбрасывает вперед левую руку и попадает в перчатку, он бьет своим любимым боковым ударом с дальней дистанции — раньше этот удар называли «свингом», — опять подставленная перчатка. Заканчивается раунд. Все кричат его фамилию. Он бьет — и все мимо, мимо, мимо…
Качается невидимый зал, а он бьет и бьет впустую.
Обессиленный открыл он глаза. Над ним стоял человек.
— Товарищ Ратанов, — смущенно повторил проводник розыскной собаки Морозов, — меня дежурный прислал — вы просили машину пораньше…
Солнце еще только поднималось за аккуратными разноцветными кубиками корпусов, дымился влажный асфальт и плыли сквозь создаваемые по пути водопады две одинаковые, точно родные сестры, поливальные машины.
Позади дома было прохладно. Каменистый грунт был взрыхлен, чтобы ничего не напоминало н и о ч е м. Но Ратанов уже видел то место. Он увидел его сразу, как только свернул за угол дома. Земля здесь была чуть темнее, и камни были убраны.
Прошло всего три дня, а Ратанову казалось, что миновал месяц с того дня, когда впервые они приехали на рассвете к этому дому, к этому громадному котловану, к этому старому рельсу, вбитому неизвестно для чего в щебенку и шлак.
С того дня здесь больше ничего не изменялось. Черная, окрашенная краской решетка бетонированного колодца глухо взвизгнула, когда Ратанов приподнял ее и привалил к стене дома. И доски, которыми была зашита внутренняя, ближняя к зданию, стенка колодца, были такими же свежими и влажными, как в то утро.
«За этими стенками, — спокойно рассудил Ратанов, — должен быть проход в подвал, а может быть, и в магазин». Сердце его первое отметило верную мысль и забилось чуть быстрее, самую малость. Почему он сразу тогда об этом не подумал? Говорят, что каждое преступление можно раскрыть, потому что ни один преступник, какой бы он опытный ни был, не может предусмотреть всего. А какой рок тяготеет над следователем, может ли он предусмотреть все? «Это ничего, что вход в магазин с другой стороны, их склад наверняка тянется сюда».
