Адам Данн - Реки золота
— Ренни, друг, Эйяд мертв.
— О чем ты, черт возьми?
— Друг, я только что получил текстовое сообщение из центральной диспетчерской — там говорится, что полиция вчера ночью обнаружила труп и только что провела опознание по ДНК. Назвали имя Эйяда и номер его машины. Похоже, его пытали, — говорит Арун с раскатистым по-индийски «р».
Ах черт.
— Ренни, что ты думаешь? — спрашивает Арун, глядя на меня широко раскрытыми глазами в зеркало заднего вида. Он нервничает, его руки стискивают руль, ему вскоре потребуется забить косячок, иначе начнет въезжать на тротуары.
Думай, Ренни, думай. Ты предусматривал непредвиденные обстоятельства. Бери то, зачем приехал, и исчезай.
— Вези меня в Куинс, — говорю самым спокойным голосом (черт, я почти верю в свое спокойствие).
— Куда именно, друг?
— Джексон-Хайтс. Тридцать седьмая авеню, к станции метро.
Арун кивает, он все еще испуган, но с облегчением едет к знакомому месту. Не знаю, там ли он живет, но если ты индус и водишь такси, то с Джексон-Хайтс знаком хорошо.
— Где сверток?
— В обычном месте, yaar.
Я пригибаюсь на заднем сиденье, бранясь вполголоса, и стараюсь просунуть пальцы под панель СГО,[18] не становясь коленями на пол машины. В две тысячи восьмом году, когда системы СГО в таксомоторах стали обязательными, многие водители начали жаловаться на жару, идущую на водительское сиденье от встроенного в перегородку монитора, показывающего рекламу, карты и новости для туристов. Поскольку по закону парк такси должен состоять из гибридных машин, многие стали приобретать гибриды со смещенными мониторами, модифицированными в существующих перегородках, чтобы сберечь деньги. Несколько наблюдательных людей, в том числе Арун, обратили внимание, что эта установка создает маленькое, незаметное и труднодостижимое пространство в коллекторе перегородки. Туда умещаются двести таблеток экстази в упаковках от противозачаточных пилюль. Двести доз по двести долларов каждая представляют собой «легкие сорок», которые нужно отвезти Резе. Если делаешь это, получаешь плату. Если не делаешь — о последствиях не хочется даже думать. Это суровая система с сильными стимулами прихода и ухода.
Эта система вынуждает Аруна работать на Резу, а меня работать с Аруном. Реза хочет, чтобы все функционировало четко, и люди в его организации стараются.
Смерть Эйяда — чрезвычайное происшествие. Не знаю, кто стоит за ней. Если это какая-то случайность, например, кровная вражда между арабами, Реза ничего не предпримет. Если же это группа, грабящая машины его сети, ей лучше всего поскорее убраться из города. Реза не любит вмешательства, и у него есть люди, способные быстро разобраться с такими делами.
Если задуматься…
Ерунда. Просто расшатались нервы.
Для долгой поездки домой достаю айфон, беспроволочные стереонаушники и открываю файл, озаглавленный «Варианты». В память об Эйяде выбираю песню «Убивающий араба» в исполнении группы «Рикетс»:
«Я могу повернуться
И уйти
Или могу стрелять.
Глядя на небо,
Глядя на солнце,
Как захочу.
Это совершенно
Ничего не меняет».
Слишком слабо, все так говорят. Включаю прошлогоднее исполнение группы «Смоллпокс», усиленное шумом слушателей и эхом:
«Чувствую отдачу
Стальной рукоятки,
Глядя на морс,
Глядя на песок.
Глядя на себя,
Отраженного в глазах
Трупа на берегу,
Трупа на берегу».
Недостаточно. Включаю лучшую запись группы «Блад Клот». Сопровождение у них оглушительное (электрочайники вместо ударных, три бас-гитары и гобой):
«Я жив
Я мертв
Я чужеземец
Убивающий араба».
Когда смотришь на Южный Бронкс по пути в Куинс, это напоминает разглядывание старых фотографий города. Потому что здесь ничего не меняется. Облагораживание должно стать мощным двигателем перемен в Нью-Йорке, однако на самом деле целые островки города остаются не затронутыми прогрессом (я знаю, я сам с такого). Всякий раз, когда экономика идет на подъем, люди в окраинных районах надеются, что их округа будет новой Трайбекой[19] (выкаченные глаза, жалобы на повышение квартплаты и множество забегаловок). А когда экономика идет на спад, удивляются, почему до сих пор живут в запустении. Все сводится к деньгам, а деньги на Манхэттене. Все. Точка. Не думаете же вы, что они здесь, среди заброшенных предприятий, рушащихся домов и невыполнимых проектов? Нет, нет, нет. Здесь объявления «КВАРТИРЫ СДАНЫ», ларьки с фруктами на обочинах и грабители машин. Здесь нельзя ездить медленно.
Я совершенно разнервничался и готов пойти на убийство ради сигары. Разумеется, все эти истории я слышал. Реза — главарь русской банды на Манхэттене. Реза — криминальная империя из одного человека. Реза — отмыватель денег. Реза — сводник. Реза — король точек.
Но тут я впервые узнал о смерти — насильственной смерти, — связанной с сетью Резы. И хотя убит только Эйяд (полицейского расследования, возможно, не будет, до таксистов никому нет дела), насильственное лишение жизни человека, которого ты знаешь, действует на нервы. И почему Эйяда? Не может быть, чтобы убийство организовал Реза, это совершенно бессмысленно. Даже если бы Эйяд прикарманил все «легкие сорок», Резе не потребовалось бы и недели, чтобы вернуть их. С какой стати утруждаться? Должно быть, тут что-то другое, но кто и почему убил его, не представляю.
Район Джексон-Хайтс в июне пахнет кардамоном и дизельными выхлопами. Арун высаживает меня именно там, где я сказал, даже не останавливает полностью машину; здесь он на знакомой территории и едет к успокоительному дыму и сексу (возможно, то и другое — любезность Резы).
Я дома.
Я устало тащусь мимо объявлений «Не приводите пьяных в магазин!» по знакомому участку краснокирпичных многоквартирных домов, напоминающих картонные коробки. Ни архитектурного своеобразия, ни радующей глаз зелени, только нагромождение из кирпича и раствора, муравьиные кучи для масс.
Поднявшись по лестнице к квартире ЗА, где живет моя мать, вспоминаю, что нужно послать сигнал подтверждения. Отправляю Принцу Уильяму фотографию бейсбольного мяча в перчатке принимающего. Она означает «сверток получен». Потом отпираю дверь квартиры.
Можно ли назвать запах пустым? Здесь целые годы не было жизни, только ощущение медленной энтропии, от которого по моим рукам бегут мурашки, а в желудке бушуют невыразимые ощущения. Жилище моей матери всегда чистое, аккуратное, все на своих местах. Однако, приглядевшись, увидишь пыль, скопившуюся в труднодоступных углах, обесцвеченные обои вверху возле вентиляционных отверстий, паутину вокруг трубок батареи отопления. Мать, как обычно, сидит на том же кухонном стуле, который подтащила к окну, выходящему на улицу, в тот день, когда умер мой отец. С годами она добавила туда кое-что, устроив для себя уютное местечко, — столик, блокнот с карандашом, спицы и пряжу. Но главное ее занятие — смотреть на улицу: будто часовой Тридцать седьмой авеню, она словно бы ждет, что отцовский грузовик с грохотом подъедет к окну и остановится, отец взбежит по лестнице как раз к ужину. Думаю, мать ни разу не готовила еду с тех пор, как я пошел в колледж.
— Ма, я дома, — говорю призраку на стуле.
Она медленно поворачивается, двигаясь всем корпусом. Это механическое движение, лишенное органической плавности. Смотрит, не видя, медленно протягивает руку в мою сторону так, что у меня перехватывает горло. Я знаю, что должен обнять ее и поцеловать, я сделаю это как почтительный сын, но, честно говоря, все это очень печально. Мать сгорбилась, иссохла, живет с каким-то туманом в голове. Когда я подхожу к ней, чтобы исполнить сыновний долг, мне бьет в нос какой-то лекарственный запах разложения, непохожий на душок бездомных, кислый дух замедленного медикаментами гниения. Старости.
— Как ты, ма? — Я беру ее за руку и целую в лоб.
Мать еще не получила такого известия, которое лишило нас отца, ряда сообщений, начинающихся самыми жуткими в языке словами («Мы обнаружили признаки…»), подтвердившими наличие пятен у него в легких и скверный анализ крови. Мать существует на бутербродах, на том, что иногда приносят по выходным заботливые соседи, и на все возрастающих дозах лекарств, которыми пичкают стариков. Но, в сущности, все это не имеет значения. Та часть матери, что давала ей пылкость, живость, бодрость, умерла вместе с отцом. Оставшаяся, которая видит только призрак отца, когда не смотрит светящийся ящик, открывающей ей сущность мира, страдает от времени. И лечение здесь только одно. Я ненавижу себя за эти слова, даже за эти мысли, но это правда. Папа, черт возьми, почему ты умер? Оставим в стороне меня, разве не видишь, что сделал с ней?
