Виктор Пронин - Остров
Дадонов вернулся и попытался было еще раз сдвинуть состав с места, но колеса лишь крутнулись на месте, уплотнив перед собой снег и покрыв его тонкой корочкой льда. Дадонов пнул попавшуюся под ноги лопату, с силой стукнул кулаком по какому-то колесу и всхлипнул от бессилия.
Пробиться на север не удалось. Между станциями Тихой и Взморьем железная дорога прогибалась, образуя длинную, тридцатикилометровую впадину. На дне ее снег скапливался в плотные, массивные сугробы.
ТАЙФУН – ЭТО СИЛЬНЫЙ ЦИКЛОН. Кравец проснулся неожиданно, как от окрика. Гулко и тяжело стучало сердце. В купе было темно и душно. Наглухо задраенное плотной клеенчатой шторой окно, задвинутая дверь почти не пропускали воздуха. На двух нижних полках спали молодые супруги – Кравец так и не успел познакомиться с ними.
За окном протяжно, не переставая, выла пурга. Иногда на какое-то мгновение она затихала, будто собираясь с силами, а потом снова всей массой снега и сжатого воздуха наваливалась на вагон. Кравцу казалось даже, что он слышит поцарапывание крупных снежинок в мерзлое железо вагона. Ветер скребся в вагон, будто просил впустить его. Так среди ночи скребется в дверь загулявший кот, ошалев от мороза, темноты и одиночества.
Кравец осторожно приподнялся и спустился вниз. Нащупав дверь, он долго шарил среди повешенных курток и пальто, разыскивая щеколду.
– Ты куда собрался, батя? – спросил Борис.
– Душно что-то... Пойду покурю.
– Пошли вместе.
Они вышли в полутемный коридор, задвинули за собой дверь и направились в тамбур. Пурга стала ближе, она, казалось, еще злее набросилась на вагон, когда увидела людей.
– Надо было в тот конец идти, – сказал Борис. – Там хоть печка топится.
Кравец только сейчас обратил внимание на то, что поезд стоит. Соскоблив ногтем изморозь со стекла, он посмотрел наружу.
– Боюсь – застряли, – сказал он.
– Не может быть! – с преувеличенной уверенностью ответил Борис. – Что они, первый раз состав в такую погоду ведут!
– Не знаю, какой раз они состав ведут, а вот только стоим мы уже минут пятнадцать... За это время такие тормозные колодки намело под колеса – тремя паровозами не сдвинешь.
– Смотри, батя, накаркаешь!
Натянув на ладонь рукав свитера, Борис ухватился за покрытую изморозью ручку и надавил ее вниз. Ручка не поддавалась. Тогда он несколько раз ударил по ней ногой и рванул дверь на себя. В тот момент, когда дверь распахнулась, словно что-то живое, белое, обезумевшее ворвалось в тамбур и забилось в нем, как в западне. Ослепив снегом, оно выталкивало наружу, в темноту. Борис подошел к самому краю и увидел, что сугробы доходят до верхнего края колес. Он спрыгнул вниз и, преодолевая сопротивление снега, сделал несколько шагов вдоль вагона. Следующее колесо было занесено полностью. И ни одного огонька не пробивалось сквозь несущиеся, вытянутые в полете сугробы. Казалось, поезд стоит на дне мощного снежного потока.
Борис поднялся в тамбур и, захлопнув за собой дверь, повернул щеколду, словно опасался, что бурану хитростью удастся открыть дверь и ворваться в вагон.
У служебного купе Борис подождал отставшего Кравца и постучал. В купе он увидел проводницу, какого-то парнишку, который еще с вечера торчал здесь, и пожилого мужчину.
– Это что же получается?! Стоим?!
– Получается, – улыбнулась Оля.
– Чего же молчите?!
– А что, ей кричать нужно? – вмешался Дадонов. – От крику паровоз не пойдет. Не лошадь... Пусть спят люди.
– И долго стоять будем?
– Пока не поедем.
– Ну а все же?
– Как дорогу расчистят.
– Надо ведь сообщить как-то... ну... что мы застряли.
– Кому положено, тот уж подумал об этом, – с достоинством сказал Дадонов. – А коли б не догадался, все равно уж все знают о нас. Со Взморья вышли, в Тихую не пришли. Вот и все.
– Но хоть сегодня-то поедем?
– Должно... Если роторы пришлют.
– А если не пришлют?
– Могут и не прислать, – согласился Дадонов. – В бураны роторы всегда на шахты посылают, дороги расчищать... На Синегорск, Быково... На Корсаков – там порт. И нам обещали, да не изыскали вот.
– Ясно, – пробормотал Борис. – Ясно, – повторил он. – Значит, сегодня – вряд ли?
– Были бы лопаты, еще можно б попытаться, но ладошками снег не отгребешь. Вы людей не беспокойте. Пусть отдыхают. Разные опять же бывают пассажиры.
– До Тихой сколько? – спросил Кравец.
– Да побольше тридцати... А при таких заносах их и с сотней сравнить можно, не прогадаешь.
Если раньше резкие порывы ветра не производили особого впечатления, потому что поезд все-таки шел, то теперь и этот вой, и подкрадывающийся шелест снежинок приобрели вдруг какое-то зловещее значение.
Пропустив перед собой Кравца, Борис вошел в купе и, не раздеваясь, лег. Прислушался к спокойному дыханию Тани, закрыл глаза. Сна не было.
УТРО. Тайфун накрыл весь Остров. Везде требовались роторы, снегоочистители, везде были свои трудности, и остановка поезда между станциями Взморьем и Тихой не казалась чрезвычайным происшествием.
И ты подумал тогда в поезде, что тайфун этот перемешал не только воздушные слои, погоду в десятке стран, он разрушил тысячи встреч, которые должны были состояться, и столкнул людей, которые бы никогда не встретились. Водители автоколонны уже несколько дней жили в глухом поселке, обрастая друзьями, а может быть, и родственниками. Японские рыбаки еще долго будут писать письма в портовую гостиницу, приютившую их. А те тысячи людей, которых тайфун застал вдали от дома, в переполненных аэропортах, вокзалах, в чужих домах? Когда тайфун закончится, они уже не будут чужими.
Утро наступило поздно и как-то неохотно, будто его выталкивали из-за горизонта, а оно упиралось, цепляясь за промерзшие ветви деревьев, за покатые сугробы.
Обычно обильные тайфуны быстро выдыхались, порывы ветра становились реже, пока не прекращались совсем. И через день-второй при ярком солнце многотонные причудливые козырьки из снега обламывались с крыш и с шелестом, напоминающим шелест голубиной стаи, падали вниз. После удара о землю их швыряло на противоположный дом, и вся эта громада снега легко, почти невесомо взметалась, проламывая рамы нижних этажей и вваливаясь в квартиры.
Но на этот раз все было иначе. К утру буран усилился. В серой мгле рассвета можно было увидеть, что стволы деревьев вдоль путей занесло и из снега торчали только верхушки. Телеграфные столбы тоже стали короткими, а уцелевшие провода шли на уровне человеческого роста.
Состав стоял черный и безжизненный, будто оставленный здесь сотни лет назад. Где-то рядом начинался океан, замерзший у берега, а дальше – клокочущий и легко проглатывающий тысячи тонн снега. Попадая на палубу судов, волны быстро замерзали, и рыбаки, не успевшие добраться до портов, мечтали только об одном: продержаться, не дать льду покрыть палубу и борта. Обмерзшее судно проседало, становилось неуправляемым, и волны, перекатываясь, покрывали его все новыми слоями льда, пока оно не скрывалось под водой. Может быть, именно рыбакам сейчас было тяжелее всего. Но зато что может сравниться с их радостью и чувством победы, когда на горизонте спокойного моря они увидят свой Остров и побегут по палубе, давя тяжелыми сапогами хрустящие льдинки. А пока, пронизывая набитый снегом воздух, неслись их радиоголоса – одни просили помощи, другие ее предлагали.
БУДЕТ ОСЕНЬ, БУДЕТ ДОЖДЬ... А в сотне метров от океана вырастал длинный сугроб, который еще несколько часов назад был грохочущим, несущимся поездом. Триста человек были словно выхвачены из общего движения и остановлены на ходу. Они мчались по жизни, торопясь и опаздывая, не имея возможности остановиться, задуматься, оглянуться. Конечно, не всегда получается как хотелось, и мало ли людей несутся сейчас, зная, что давно уже сбились с дороги, которую наметили вначале, несутся по чужой дороге, стараясь не придавать этому значения.
А другие надеются, что набранная скорость поможет им выйти на свою дорогу, что положение, власть, деньги рано или поздно дадут им право выбора, и уж тогда-то они выберут свою дорогу. Они не догадываются, что и положение, и власть отбирают у них право выбора. Идут годы, появляются новые друзья и новые цели, новые ценности, появляются шрамы на душе и усталость, а своя дорога, с которой ты сошел когда-то, где она? Да и о какой дороге речь? Она превратилась в глухую заросшую тропинку, и... И стоит ли сходить с чужого асфальта, с чистого, ровного и такого удобного асфальта на эту самую тропинку?
Не окажешься ли спортсменом, который бежит, зная, что за ним уж никого нет... Сможешь ли, как он, бежать, обливаясь потом, чувствуя перебои в сердце, скобля сухим языком по пересохшим губам... Он прибегает на стадион, когда все уже забыли о бегунах, когда рекорды установлены, призы розданы и медали развешаны, прибегает, зная, что все это не для него. И стадион взрывается восторженным ревом трибун, ревом, который не слышали чемпионы, потому что есть вещи более ценные, чем призы и рекорды.
