Гревил Винн - Человек из Москвы
Прокурор разгневан. Он молчит, и вид его не предвещает ничего хорошего. В эту тягостную минуту я спрашиваю себя, не зашел ли я слишком далеко и не станет ли это поводом для окончания слушания дела в открытом заседании. Однако судья делает знак рукой и задает какойто ничего не значащий вопрос. Моя несдержанность как бы забыта.
Через несколько минут меня спрашивают, понимал ли я, находясь в Москве, что английская разведка использовала менл в качестве посредника. Тут я с удовольствием читаю свой текст, но не для того, чтобы угодить русским: все мои ответы на вопросы такого рода давно подготовлены и отрепетированы в Лондоне.
Вопрос прокурора:
- Во время наших поездок вы отдавали себе отчет в том, что являетесь связником между английской разведкой и Пеньковским?
- В то время - нет, но позднее у меня возникли некоторые подозрения, которые потом подтвердились в Англии.
- Вы хотите сказать, что в последний период начали испытывать серьезные подозрения?
- Да, именно так. С вашего позволения, я хотел бы сделать заявление высокому суду, что в то время я практически ничего не знал. Профессионалам это заявление может показаться наивным, но я - бизнесмен, коммерсант, я не знал методы, которые применяются разведслужбами. Теперь я это знаю.
Толпа смеется над простачком, а прокурор продолжает:
- Скажите, подсудимый Винн, как бы вы охарактеризовали англичанина, который, находясь на государственной службе, вошел бы в тайные, нелегальные сношения с представителями другой державы?
- Все зависит от того, о чем идет речь: если о выдаче государственных тайн, я лично ни за какие деньги даже и не помыслил бы участвовать в таком грязном деле. Но если имеются в виду коммерческие маневры, то этим я занимаюсь всю жизнь.
- Вы не считаете, что ваш ответ чрезмерно наивен?
- Я привык доверять людям. Я считал, что если не верить своим соотечественникам - образованным людям, которые занимают солидное положение в обществе, - то кому же тогда верить? Мои отношения с Пеньковским были корректными: я не устраивал ему допросов и не имел права требовать от него доказательств его лояльности.
- Но ведь Пеньковский прямо сказал вам о том, какого рода встречи у него были?
- Вовсе нет. Он никогда не употреблял таких слов, как "разведка", "шпионаж", "военные секреты". Ничего подобного он не говорил.
- Подсудимый Винн, что же еще, по-вашему, могло связывать Пеньковского с английской разведкой, кроме шпионажа?
- Разумеется, ничего другого я не вижу. Но я-то считал этих людей сотрудниками британского Министерства иностранных дел, думал, что они джентльмены, уважаемые люди, достойные доверия своих сограждан!
- Короче говоря, если мы правильно вас поняли, ваши соотечественники обманули вас?
- Совершенно верно. Именно поэтому я и нахожусь здесь.
В зале снова смеются, и на этот раз я с удовольствием присоединился бы к их смеху, потому что образ наивного бизнесмена - именно то, на что и делали ставку в Лондоне.
Затем возникает разногласие относительно переданного мне Алексом свертка, содержавшего фотоаппарат "Минокс", который следовало заменить. Алекса спрашивают, говорил ли он мне о том, что находится в свертке.
- Да, - отвечает он, - я сказал ему, что там сломанный фотоаппарат. Винн даже спросил меня, в чем поломка, и высказал предположение, что я, наверное, неправильно с ним обращался.
- Подсудимый Винн, был ли у вас с Пеньковским такой разговор?
На следствии я вынужден был признаться, что знал о фотоаппарате, но сейчас я отвечаю:
- Нет, он не сказал мне. что находится в пакете.
Дело в том, что Алекс совершил одну из немногих своих тактических ошибок. Ему ни в коем случае не следовало говорить, что мне было известно, какие вещи находились в передаваемых через меня пакетах: мое отрицание не повредит Алексу, но признание, что я был в курсе дела, нанесет мне серьезный ущерб.
Эта история с фотоаппаратом произошла во время моего последнего визита в Москву весной 1962 года.
Теперь мне задают вопрос:
- Подсудимый Винн, вы наконец осознали, что проходите по делу о шпионаже?
- Да, я сейчас, на своем уровне, понимаю, что оказался замешанным в каком-то грязном деле.
На этом утреннее заседание заканчивается.
Дневное заседание начинается с короткого обмена репликами и попыткой продемонстрировать абсолютную беспринципность английской разведки. Такая версия защищает меня. устраивает Лондон и нравится Москве Речь идет о том, что меня якобы принуждали встретиться с Алексом в Париже: я не хотел, а меня запугивали. Злодей - английский агент, которого я называю Роббинсом.
На самом деле это был обаятельный человек, который никогда меня не запугивал и ни к чему не принуждал.
- Подсудимый Винн, согласно вашим показаниям, Роббинс настаивал, чтобы вы поехали в Париж, даже угрожал вам.
- Да, это правда. Сначала Роббинс вел себя очень дружелюбно, но, увидев мое нежелание ехать в Париж, стал угрожать: сказал, что, если я ему не помогу, мой бизнес может пострадать. Поверьте, в Англии достаточно одного телефонного звонка директору любой фирмы, чтобы погубить мою репутацию бизнесмена. Я боялся этого, потому что в бизнесе - вся моя жизнь!
- Значит, вы утверждаете, что поехали в Париж на встречу с Пеньковским из-за угроз английской разведки?
- Да. Хочу только подчеркнуть, что Роббинс неоднократно утверждал, будто он ничего общего с разведкой не имеет и мое задание также никак не будет с ней связано.
- Как вы можете это утверждать? Вы сами заявили на суде, что Роббинс сотрудник разведки!
- Нет, я сказал, что в то время считал Роббинса сотрудником службы безопасности при английском Министерстве иностранных дел, Роббинс сам ясно дал это понять: по его словам, он отвечал за то, чтобы о предваригельных договоренностях с Пеньковским не стало известно прессе, поскольку это могло привести к срыву переговоров на более высоком уровне.
Запутывание плюс мистификация. О чем я говорю?
На какое тонкое различие между разведкой и службой безопасности намекаю? Мне и самому это довольно трудно понять - тем более этого не понимает прокурор. Таким образом, тема исчерпана. Мне начинают задавать череду скучных и глупых вопросов о поездке в Париж: где я там жил, сколько раз виделся с Пеньковским, кто платил за еду и развлечения. Потом речь заходит о моем последнем пребывании в Москве. Все это время у меня такое впечатление, что наступила заключительная стадия допроса и прокурор, затаивший на меня злобу за мои предыдущие отступления от сценария, вот-вот задаст мне последний, самый важный вопрос, к которому сейчас и подводит, постепенно выстраивая из деталей всю картину. Разумеется, это не просто впечатление, потому что, несмотря на множество несущественных вопросов, в целом повторяющих намеченную на следствии линию, я смутно знаю: сейчас последует что-то очень важное. Однако я так устал от шестичасового сидения на скамье подсудимых, что забыл, к чему все это идет, да и времени заглянуть в конец текста уже нет. Я вспоминаю, на какой вопрос должен ответить, лишь в шесть часов, когда объявляют короткий перерыв. Меня спросят, как я оцениваю свою деятельность в Советском Союзе, и мне следует ответить, что я очень сожалею о случившемся и искренне каюсь в совершенных мной преступлениях, потому что я всегда знал, что "СССР - это гостеприимная страна, которая является оплотом дружбы и мира".
Сидя в камере, я понимаю, что никогда не смогу произнести такую лживую фразу, какие бы последствия ни повлек за собой мой отказ. Даже если я выскажу его не в резкой форме, это отклонение от текста чревато неприятностями: на следствии категорически требовали полного и чистосердечного раскаяния.
Когда заседание возобновляется, я чувствую судорожные спазмы в животе. Я ищу глазами жену, но ее заслонил какой-то грузный трудящийся. Прокурор спрашивает о том, что случилось летом 1962 года в Англии. Мне следует ответить, что тогда я "бросил вызов" английской разведке, заявив, что не могу больше терпеть их "обман".
Прокурор задает мне вопрос:
- И что же, сотрудников английской разведки смутило ваше обвинение во лжи?
- Нет, - отвечаю я, - это их не смутило.
- А как теперь вы расцениваете свои преступные действия против Советского Союза?
Это сигнал для моего покаяния. Я перевожу дух, откашливаюсь в микрофон - что позволяет мне определить: он включен на полную мощность - и отчетливо произношу:
- Во время пребывания в Советском Союзе у меня не было никакого намерения злоупотребить хорошим отношением ко мне со стороны Министерства внешней торговли.
Мое заявление не содержит ничего, кроме правды, сформулированной в соответствии с вопросом, но в нем отсутствует панегирик Советскому Союзу. Разъяренный прокурор задает еще несколько наводящих вопросов. Я кратко отвечаю, что был вовлечен в шпионские дела не по своей воле, а оказавшись вовлеченным, сожалел об этом.
