Гревил Винн - Человек из Москвы
В два часа объявляют перерыв. Нас с Алексом разводят по камерам в здании Верховного суда. Стены в моей камере выкрашены в отвратительный малиновый цвет.
В четыре часа заседание возобновляется.
После нескольких вопросов о пребывании Алекса в Париже начинают выяснять, какие он получил инструкции по устройству и использованию тайников в Москве. Речь идет о зиме 1961 /62 года, когда Алекс, вернувшись из Парижа, действовал в одиночку. Я не мог быть тогда рядом с ним: все предлоги для приезда в Москву были исчерпаны, а новые найти не удавалось. Именно той зимой у меня и зародилась мысль об автопоезде. Но на его изготовление требовались месяцы, а оставлять Алекса в изоляции было нельзя. Следовало найти связника. Единственной подходящей кандидатурой была одна англичанка, жена человека, живущего в Москве. Она делала все, что могла, однако опыта у нее не хватало. Это был очень трудный и опасный период, и ее нельзя винить за все случившееся, однако именно в то время, пока Алекс работал с ней, за ним и началась слежка, приведшая к аресту. Теперь, когда Алекса допрашивают об этом периоде, я вновь чувствую себя отрезанным от него, чувствую, какую он испытывает безнадежность - как и той зимой, когда я находился в Англии и не мог связаться с ним.
В конце заседания прокурор спрашивает Алекса, осознает ли он тяжесть своих преступлений. Алекс отвечает, что полностью осознает.
- А что побудило вас совершить их? - спрашивает прокурор. - Какие ваши личные качества?
После долгого молчания Алекс начинает говорить монотонным голосом впечатление такое, будто в мертвом теле играет старая граммофонная пластинка:
- Самые низкие качества: нравственная деградация, вызванная ежедневными злоупотреблениями спиртными напитками, недовольство моим положением в Комитете, а также наследственные черты характера, которые, может быть, проявились не сразу, но со временем сделали и свою разрушительную работу. В трудные минуты меня потянуло к алкоголю. Я заблудился, споткнулся на краю пропасти и упал. На преступный путь меня толкнули хвастовство, тщеславие, неудовлетворенность моей работой и любовь к легкой жизни. Но все это не извиняет меня и никак не оправдывает мои преступления. Я осознаю свое нравственное падение. Я обманывал своих товарищей, говоря им, что у меня все в порядке. На самом же деле все в моей душе, в моих помыслах и делах было преступным.
Наступает мертвая тишина. Даже толпа не издает ни звука. Словно ее шумные требования сорвать все одежды с этого человека исполнились, и теперь, после своего ужасного заключительного признания, он стоит перед ней голый, беззащитный, выпотрошенный. Я с трудом выдержал его речь, зная, что это неправда, что он говорит с чужого голоса, под влиянием угроз и лживых посулов.
Но мое знание бесполезно. Имеет значение только то, что он сказал, - на основании его слов и будет вынесен приговор.
- У меня больше нет вопросов к Пеньковскому, - говорит прокурор.
Теперь, когда суд над Алексом практически закончен, встает адвокат Апраксин, который начинает задавать вопросы с целью найти смягчающие обстоятельства. Но никто уже не слушает. Напряжение в зале спало.
- Подсудимый Винн, - спрашивает судья, - у вас есть вопросы к подсудимому Пеньковскому?
- Нет, - отвечаю я, - у меня нет вопросов к подсудимому Пеньковскому.
Объявляется перерыв до десяти часов утра следующего дня.
Первый день был посвящен Алексу. Второй - мне.
Меня допрашивали долго и подробно, но из всего допроса я бы выделил три узловых пункта
Первый: расхождения в наших с Алексом показаниях, которые были совершенно неизбежны. Мы предварительно разработали план, согласно которому мне отводилась роль обычного бизнесмена, но, поскольку нас несколько месяцев интенсивно допрашивали порознь, естественно, задавались вопросы, которые мы не могли предвидеть и согласовать, поэтому на некоторые из них мы дали противоречивые ответы. Следствие ухватилось за это, чтобы показать на суде, что я зол на Алекса за его опровержения некоторых моих утверждений. Это делалось не ради облегчения моей участи: они хотели продемонстрировать, что даже безнравственный иностранец на дух не переносит выродка Пеньковского. Я все время придерживался линии, выработанной в беседах с адвокатом. Отход от нее означал, что слушания будут продолжены в закрытом заседании, а это не сулило Апексу ничего хорошего. Кроме того, ведя себя в соответствии с договоренностью, я частично облегчал свою участь.
Второй: вопрос о том, как именно меня использовала британская разведка. На протяжении всего следствия я утверждал, что мне ничего не было известно о моей действительной роли в этом деле, хотя с течением времени я начал кое-что подозревать. Русских вполне устраивало, что британская разведка будет выглядеть всемогущей, а я - игрушкой в ее руках. Устраивало это и меня. Тут все прошло именно так, как хотел Лондон.
Третий: мой бунт против заготовленного сценария. Несмотря на инстинкт самосохранения, я не мог стерпеть одно из его требований и дал несколько незапланированных ответов, что не пошло мне на пользу Не знаю, как это повлияло на мою участь, но я рад, что восстал.
Итак, это заседание начинается с вопросов, связанных с показаниями Алекса. Он, например, упомянул, что в Лондоне я возил его на своей машине по маршруту официальных встреч советской делегации, а заодно передавал его шпионские материалы. Меня спрашивают: "Так кем же вы были: шофером или кем-то поважнее?" Я отвечаю, что считал своей главной задачей помогать Пеньковскому во время его пребывания в Лондоне и окончательно понял свою роль в этом деле только после ареста.
Затем начинается подробный допрос, в ходе которого выясняют мельчайшие детали моих приездов в Москву, знакомства с Алексом и его пребывания в Лондоне.
Спрашивают о том, кто подал мне мысль о поездке в Советский Союз с коммерческими целями. Здесь мне легко ввести их в заблуждение: все ответы давно подготовлены в Лондоне, и я ни разу не менял своих показаний на этот счет.
- В одной из фирм, на которую я работал, - отвечаю я, - был служащий по обеспечению безопасности.
- Откуда вы узнали, что он сотрудник службы безопасности?
- Его так мне представили.
- Давал ли он вам какие-либо рекомендации о том, как вам следует вести себя в Советском Союзе?
- Да, он сказал, что я должен вести точные записи своих поездок и указывать в них фамилии советских инженеров и названия организаций, в которых они работают.
Таким образом, создается впечатление, что упомянутая мной служба безопасности - сугубо частная организация, не имеющая ничего общего с разведкой, а Пеньковский хотел выйти через меня на этого служащего, чтобы тот уже связал его с разведкой.
Затем меня подробно расспрашивают о гостиницах, где останавливался Алекс, и о его встречах с работниками разведки. Я называю эти гостиницы, поскольку они все равно известны - да и Алекс тоже о них говорил, - но твердо придерживаюсь версии о том, что никогда не присутствовал на этих встречах и ничего о них не знал.
Все идет по материалам следствия. Вот уже час, как я читаю написанный для меня текст. Из-за укороченных проводов моих наушников я сижу со склоненной головой.
Несколько раз я пытаюсь поднять ее и снова опустить, желая таким образом показать, что читаю по бумажке, но мне это не удается. Меня угнетает это чтение вслух, особенно когда я вижу, как сидящий ниже меня переводчик регулирует силу звука и иногда уменьшает ее настолько, что микрофон полностью выключается, несмотря на мое точное следование тексту. В конце зала нетерпеливо ерзают иностранные журналисты - им ничего не слышно.
Они с раздражением поглядывают на открытые окна, откуда доносится шум городского транспорта. Кровь у меня закипает, и на очередной вопрос я отвечаю дерзко. В эти минуты меня допрашивают о событии, происшедшем во время одного из моих последних приездов в Москву. Я тогда взял пакет для Алекса прямо на квартире у нашего агента. Моя версия: я не имел никакого представления о содержимом пакета. Однако я вынужден признать, что встреча происходила в полном молчании.
- Тогда он приложил палец к губам, - говорю я, - и написал на листке бумаги: "Передайте это вашему другу".
- А почему вы хранили молчание?
- Потому что, как мне сказали, в соседней комнате жила русская девушка, у которой было много знакомых мужчин. Для нас было важно, чтобы никто не знал о переговорах между Пеньковским и другими лицами - в противном случае пресса могла напечатать эту информацию до заключения договора.
- Но ведь в квартире не было представителей прессы!
И вот тут-то я отвечаю совсем не по сценарию:
- Да, но для западных граждан не секрет, что очень часто их квартиры в Москве прослушиваются при помощи спрятанных там микрофонов.
Прокурор разгневан. Он молчит, и вид его не предвещает ничего хорошего. В эту тягостную минуту я спрашиваю себя, не зашел ли я слишком далеко и не станет ли это поводом для окончания слушания дела в открытом заседании. Однако судья делает знак рукой и задает какойто ничего не значащий вопрос. Моя несдержанность как бы забыта.
