Илья Штемлер - Признание
Один из официантов наконец отделился от своих азартных коллег и, поправляя по дороге салфетки и приборы на пустующих столах, подошел к портьере. Остановился. Белобрысый, с пухлыми синеватыми губами и золотым зубом. Заказ он не записывал. И так запомнит: две чашки кофе и несколько конфет «Чародейка». С такими запросами могли бы зайти в кафе-автомат…
Марина чувствовала неловкость и раздражение.
— Чем это вы перепачкались? — произнесла она.
Официант оглядел свой живот, переломился в талии и оглядел брюки. Бурое пятно, величиной с ладонь, точно след от шлепка.
— Каша какая-то, — вяло проговорил официант и, подобрав со стола салфетку, попытался стереть пятно. Но больше размазал.
— А вы неряха, — не меняя тона, произнесла Марина.
Официант с изумлением оглядел клиентку. Перевел взгляд на Глеба.
— Не нравится — займите другой столик…
— Не нравится! — Марина бросила сумку на свободный стул, показывая, что никуда отсюда не уйдет.
Она и сама не понимала, что с ней происходит. Отвернулась в сторону и молчала. Еще немного, и она заплачет, не сдержаться ей…
— Знаешь… Я, кажется, поеду на конференцию в Ленинград. И, если появится возможность, выступлю с сообщением.
Марина продолжала смотреть в сторону.
Пронзительно и недовольно мяукнула электрогитара, точно гигантский кот.
Марина вздрогнула и прошептала:
— Паразиты! — И рассмеялась, обернувшись к Глебу. — Это же здорово, Глебушка! Такой огромный институт, сплошные ученые и вдруг — твое сообщение…
Она погладила рукой скатерть.
Глеб накрыл ладонью ее пальцы. Холодные, с перламутровыми ногтями. Он знал, о чем сейчас думает Марина. Хорошо, что он уедет, сменит обстановку…
При чем тут конференция?
Подумаешь, конференция.
Сколько их будет у Глеба?
Но такой не будет, и дай бог, чтобы никогда, никогда больше не было!
— Это хорошо, что ты уедешь в Ленинград.
— Да. Но потом я вернусь.
— Но это уже будет… потом. Потом!
Марина спрятала руки под стол.
— Я не ждала тебя сегодня.
— Решила, что я скроюсь где-нибудь в лесу?
— Нет. Я так не думала… Просто я не ждала тебя сегодня. Обычно предчувствие меня не подводит.
— На этот раз предчувствие тебя подвело… Я пришел, чтобы сказать тебе…
— Что ты собрался в Ленинград на конференцию, — перебила Марина. Торопливо. Точно испугавшись того, что Глеб сейчас скажет. Но ведь она так ждала этой минуты. Почти целый год ждала… Но почему он не хотел сказать ей это раньше? И сказал ли бы вообще, если бы не эти, последние, усталые сутки?
В зале погас свет.
Большой шар, висящий под потолком, медленно закружился, разбрасывая во все стороны яркие зайчики. Негромко вздохнула электрогитара, разбуженная треском барабанных палочек. Оказывается, у гитары приятный и глубокий звук. Мальчики на маленькой эстраде в малиновых своих пиджаках напоминали Марине сказочных гномиков. Особенно тот, с краю. В руках у него хрустальная палочка-флейта. Он так смешно раздувал пухлые щеки и так старался. Досадно только, что Марина его не слышала — все заглушала электрогитара…
Неожиданно малиновый флейтист пропал, его заслонила фигура официанта. Он шагнул к столику. Ловким движением официант опустил на край стола поднос, перемахнул салфетку через плечо и принялся расставлять приборы.
Марина придвинула к себе маленькую Кофейную чашечку.
— Это они прислали? — кивнула она в сторону малиновых гномиков.
— Кто? — не понял официант. — Заказ доставил.
— Знаете, а вы вообще-то парень неплохой. И пятно почистили? Или в темноте не видно?
— Почистил, — согласился официант. Будет он спорить. Нужно очень. Какая-то странная клиентка. Чокнутая, что ли?
— Послушайте, в какую вы там играли игру? У буфета?
— А… в «номерки».
— Интересно?
— Кому как, — уклончиво ответил официант. — Когда выигрываешь, интересно. — И он отошел, выпуская стайку зеркальных зайчиков. Хищных и нетерпеливых. Они били по глазам. Глеб отодвинулся. Но зайчики его и там нащупали и били, били. Точно трассирующие пули. По рукам, по груди. Сползали с потолка, стекали со стоны. Прыгали с пола…
— Это огоньки, — пробормотал Глеб, — сигналы милицейской машины… Уйдем отсюда! — Он наклонился и опустил лицо в вытянутые ладони. Темные волосы слипались с воротником пиджака. Марина чувствовала запах их, такой знакомый, сухой.
Она обхватила его голову руками.
— Успокойся, успокойся…
Она целовала его волосы, висок, лоб, пальцы.
— Успокойся, успокойся…
Глеб поднял лицо. Казалось, зайчики только и ждали этого мгновения. Скользнули вниз белыми сухими слезами. Растеклись по столу, ударили в портфель…
Глеб поднялся и, пригибаясь, торопливо пошел к выходу.
И зайчики целились ему в затылок холодными точными выстрелами. И в спину. Все подгоняя и подгоняя. У двери он не выдержал и побежал…
Марина подхватила сумку, подобрала с пола его портфель и бросилась следом. У эстрады она придержала шаг. Маленький флейтист прикрыл в экстазе глаза. Оказывается, он был в замызганных туфлях и без одной пуговицы на мятом малиновом пиджаке. Прыщи густо засеяли его пухлые щеки.
А у задней стойки буфета все резались в «номерки».
Марина сунула в руки белобрысому официанту три рубля…
Глеба нигде не было видно.
Марина сбежала с лестницы и свернула к двери, ведущей на рабочий двор. Единственная лампочка тускнела в глубине двора над свалкой пустых ящиков.
— Глеб! — негромко крикнула Марина. Переждала немного: — Я знаю, ты здесь, Глеб. — Она решительно вошла во двор, зацепилась ногой за проволоку. — У черт! Послушай, не дури. Я тут шею сломаю.
— Ну что ты там? — Глеб вышел из темноты.
— Убежал! А портфель оставил. Ты в нем кирпичи таскаешь? Пальцы онемели. Возьми его, наконец! Шкаф, а не портфель.
Они вышли на улицу.
Сырой воздух охватил лицо и руки влажным компрессом.
— С таким портфелем не то что в Ленинград, на международные конгрессы можно ехать.
— Что я и сделаю, — ответил Глеб. — Со временем. Если ничего не изменится.
Марина взяла его под руку.
— Что изменится, что? Если бы что изменилось, то давно бы уже изменилось. Давно! — И, отделяя предыдущую фразу неуловимой паузой, произнесла: — Ты ведь хотел мне предложение сделать, так?
Глеб усмехнулся, но промолчал, прижимая к себе руку Марины.
— Так, — ответила Марина сама себе. — Я знаю — так. Я люблю тебя. Очень люблю. И ты меня любишь. Так?
— Да.
— Любишь. Я знаю. — Марина остановилась, откинула назад голову и посмотрела на Глеба долгим, печальным взглядом. — И никого у меня в жизни нет ближе тебя, — проговорила она. — Отец? Это совсем иначе. И вообще мы с ним не очень ладим… Я знаю, я уверена — ты сейчас хотел сделать мне предложение не из-за того, что… должен родиться. Потому, что ты любишь меня… Так вот, Глеб, подожди немного, милый. Ладно? Я не хочу тебя связывать сейчас ничем. Подожди немного… Ты меня слышишь? Мне почему-то кажется, что ты меня не слушаешь.
— Марина… Я вот о чем думаю. Я не боюсь суда, тюрьмы. Честно! Не боюсь… В кафе этом, как-то помимо воли моей, прорвалось, а так — не боюсь. Стыжусь, да! Но не боюсь… Главное, Марина, — совесть, клянусь тебе. Это как боль. Ноющая. Постоянная. Не отпускает ни днем ни ночью. Чем бы ни занимался. Нет, не в суде дело. Это вам так кажется, что дело в суде, в наказании. И в тюрьме можно делом заняться — думать, например… А вот что с совестью? Она ведь не только срок отсидит со мной, но и выйдет оттуда… Когда-то существовали папские индульгенции. Папа не дурак был, понимал что почем…
— Кстати, — перебила Марина. — Никита-то наш и предложил тебе ту самую индульгенцию… Какую пользу может принести обществу в целом тот или иной человек. Разве это не индульгенция?
Глеб усмехнулся и закинул портфель за спину.
* * *Из показаний свидетелей по делу № 30/74.
Свидетельница М. Кутайсова:
«…Возможно, мое поведение можно истолковать как эгоизм. Так это и было. Да. Я боялась его потерять. Я люблю его. И хотела видеть рядом с собой. Не просто видеть, а видеть спокойным, улыбающимся, понимаете? И я решила. Вероятно, это был не очень обдуманный поступок, под влиянием минуты. Но я пошла на это — я сообщила ему о дне похорон. Почему? Я решила: если он не явится, то со временем забудет все это, перешагнет. Иначе — душу его успокоит лишь наказание. Так я решила для себя. И для него…»
Этот двор после смерти матери Марина запомнила на всю жизнь. Тогда была весна, и черные стволы дубков прятались в широких неподвижных листьях. А дорожка, что вела от главной проходной до прозекторской, была засыпана мелким гравием. Теперь же, в последний осенний месяц, зеленовато-золотистые листья пооблетели, прикрыв собой гравий, и черные стволы выглядели обгорелыми.
