Йоханнес Зиммель - Ответ знает только ветер
— Ох…
Я услышал свой стон. Пальцы мои впились в кожу над сердцем — ледяные, потные пальцы в ледяную, потную кожу. Вдруг левую руку обдало жаром. И становилось все хуже и хуже. Я был раздавлен, разодран, выжат, задушен, уничтожен, — да-да, уничтожен неким Ангелом Справедливости за все то зло, что я совершил в своей жизни. За то зло, что совершили все люди на земле. Невыносимо. Ужасающе. Я чувствовал, что глаза вылезают у меня из орбит. Тиски все так же сжимали мою грудь. Голова откинулась набок. «Пошли мне смерть, Господи, пошли мне смерть», — подумал я. Смерть принесет освобождение от этих мук. Прошу тебя, Господи, дай мне умереть!
Я не умер. Страх внезапно утих, исчезло ощущение конца, тиски разжались. Я смог вдохнуть воздух, сначала чуть-чуть, потом побольше, и наконец полной грудью. И еще раз. И еще.
Дрожа всем телом, я сел на край кровати. Приступ прошел. Да я ведь знал, что он пройдет, как и все прежние. Просто надо будет поменьше курить. Проклятые сигареты. Боль в груди мало-помалу отпустила. Потом ушла из руки и плеча. А затем и из стопы. Я сидел на кровати и думал о том, что у очень многих людей, чьи профессии сходны с моей, бывают такие приступы. Кажется, это называется «болезнь менеджеров». Так что не в одних сигаретах дело. Дело еще и в стрессах, которые присущи моей работе. И в ужасной обстановке дома. Тут уж ни отпуск не поможет, ни врач. Мне необходимо все изменить, абсолютно все. Но как? Уж сколько раз я намеревался это сделать, но ничего так и не изменил. Потому что мне это было глубоко безразлично, совершенно безразлично. Уже много лет мне ничто и никто не приносил радости, да и я никого не радовал, это уж точно.
Телефон на столике у кровати зазвонил.
— Говорит ночной портье, мистер Лукас. Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, — ответил я; теперь я мог и дышать, и говорить. — Отлично.
— Это правда? Вы говорите правду?
— Я говорю вам правду, — сказал я. — Я же заранее знал, мистер Кимура. Все в порядке.
— Я рад за вас, сэр. А то я очень тревожился. Желаю вам спокойной ночи.
— Спасибо, — сказал я и положил трубку. Через две минуты я уже крепко спал и ничего не видел во сне. Свет в комнате продолжал гореть, я спал одетым. И ничего не помнил. Проснулся я в десять часов утра. Шторы были задернуты, и я увидел, что горит свет, что костюм мой измят и рубашка порвана, а на столике лежит упаковка нитростенона. Чертовски сильное средство. Всегда помогает. Я снял телефонную трубку, вызвал дежурного по этажу и заказал завтрак — только два больших кувшинчика чая. Едва положив трубку, я зажег первую в этот день сигарету.
4
— Роберт!
Я вздрогнул. Я не мог сразу сообразить, где нахожусь, так далеко унеслись мои мысли. Ну да, конечно, я в Дюссельдорфе. Это Карин. Жена обогнула стол и уселась мне на колени. Все происшедшее со мной в Гонконге я вспомнил за одну, максимум две секунды.
Во всяком случае, Карин вообще ничего не заметила. Она обхватила мою голову обеими руками, осыпала поцелуями все лицо, погладила по волосам и начала плакать.
— Мне очень жаль. Мне так жаль. Что я тебе тогда наговорила. Ты хороший человек, и любишь меня, я знаю это, несмотря ни на что, да-да, ты меня очень любишь… — Халатик ее совсем распахнулся, и я видел все ее тело, ее снежно-белую кожу, и светлый пушок на срамном месте, и розовые соски красивых грудок. Она прижалась ко мне и страстно поцеловала уже в губы, при этом потерлась бюстом о мою грудь. А я сидел, свесив руки, и колени у меня начали слегка дрожать, потому что держать Карин на коленях было довольно тяжело, хоть и весила она всего 61 килограмм. — Ты нездоров, — продолжала она, торопясь и захлебываясь словами. — Наверняка нездоров. И тебе непременно надо пойти к врачу. Обещаешь пойти? Пожалуйста, Роберт, сделай это!
— Да, — кивнул я.
— Сегодня же!
— Сегодня же, — опять кивнул я. На сегодня я был записан к доверенному врачу нашей фирмы — обычное ежегодное обследование. Что, если выяснится, что я действительно болен? Не смертельно, конечно, но все же болен. Может быть, так болен, что не смогу больше работать на прежней должности. Может, придется сделать перерыв на год или два. Что тогда? Как ни опротивело мне все, как ни безрадостна была моя жизнь, но жить-то на что-то надо. А откуда возьмутся деньги, если я перестану работать? Откуда? Даже если мне все отвратительно и прежде всего я сам, надо же что-то есть, платить налоги и за квартиру тоже.
Карин не заметила, что я чем-то удручен. Она никогда этого не замечала. И продолжала говорить, быстро и возбужденно.
— Хорошо. Спасибо, Роберт. Спасибо. И прости меня за те гадости, что я тогда наговорила. Я совсем не то имела в виду. Но ты должен меня понять. Я еще слишком молода, чтобы… чтобы так жить. И я никогда тебе не изменю, нет, на это я не способна! Я никогда бы на это не решилась! Хотя многие мужчины заглядываются на меня, что есть, то есть, уж поверь мне. Но разве я могла бы завести роман с кем-то из них, — пусть даже тебя подолгу нет дома, — ведь я люблю тебя! Ах, Роберт, Роберт, я так сильно тебя люблю! Одного тебя. И всегда буду любить только тебя! Ты веришь мне?
— Да, — выдавил я. Держать ее на коленях становилось все тяжелее.
— И ты прощаешь мне все, что я наговорила? У меня просто сдали нервы. Прощаешь, да?
— Да, — проронил я. Боль в левой стопе вновь дала о себе знать. Та же тянущая, ноющая боль, с которой я был хорошо знаком, но она могла и усилиться, стать нестерпимой. Вполне могла.
— Я всегда была тебе хорошей женой, этого ты не станешь отрицать, Роберт! Разве я не права?
— Конечно, — сказал я. — Ты права.
— Я содержу в порядке дом. Забочусь о твоем белье, костюмах, о всех телефонных звонках и поручениях, когда ты в отъезде… — Это была неправда. Ее совсем не интересовали мои дела, она забывала сказать мне, что просили мне передать, когда звонили по телефону, об одежде я уже много лет заботился сам. Она думала только о своих туалетах. Но зачем с ней спорить? К чему? Какой смысл? Меня волновали совсем другие вещи. Предстоящее медицинское обследование. Необходимость лгать. Что ж, если нужно, я буду лгать, вот именно — лгать. Приступы боли? Да никогда в жизни! Как это могло прийти вам в голову, доктор?
— Я не бросаю деньги на ветер. Никогда тебя не обманываю. Всегда держу твою сторону и защищаю тебя, если кто-нибудь отзывается о тебе дурно. А кое-кто это делает, ты веришь мне?
— Да, — сказал я.
— Стараюсь от всего тебя оградить, — быстро проговорила Карин, лаская мои волосы. — Ведь ты самый лучший и самый милый, но твоя работа высасывает из тебя все соки, эта проклятая фирма доведет тебя до могилы. Я знаю, ты стал таким только потому, что действительно нездоров. Но от всех болезней есть лекарства, и если ты сегодня пойдешь к врачу, мы узнаем, что́ у тебя не в порядке и сможем тебя подлечить, правда?
— Да, — сказал я.
— Они обязательно предоставят тебе длительный отпуск, и мы с тобой поедем на Балтику, раньше ты всегда хотел съездить туда со мной. Мы поедем куда-нибудь в уединенное место, где сможем принадлежать только друг другу, там ты отдохнешь. Мы будем гулять, а когда ты отдохнешь, как следует отдохнешь, тогда… тогда мы опять будем спать вместе, да?
— Да, — сказал я.
— И все у нас будет, как раньше! — воскликнула она. — Все! Ты помнишь, как все у нас было раньше? Как мы сходили с ума, как безумствовали. Но я… я не буду тебя торопить. Ты сам придешь ко мне, потому что ты тоже все еще меня любишь, просто ты себя плохо чувствуешь, верно?
— Да, — сказал я.
— Пожалуйста, не отделывайся этим «да», — просительно сказала она. — Скажи, что ты просто плохо себя чувствуешь и что ты все еще меня любишь!
— Я все еще тебя люблю. Я просто плохо себя чувствую, — сказал я. Тянущая боль в ноге в самом деле усилилась и превратилась в сверлящую, вызывающую тревожное ощущение, что нога мне больше не принадлежит. Она онемела, утратила чувствительность и неимоверно потяжелела — как назло именно сегодня, когда я должен явиться на прием к доверенному врачу фирмы. Я взглянул мимо лица Карин на стол и заметил, что моя сигарета выпала из пепельницы и прожгла дырку в скатерти.
— Роберт, повтори мне еще раз, что ты меня любишь, и добавь, что я глупышка!
— Ты глупышка, и я тебя люблю, — сказал я. Она обняла меня и прижалась ко мне всем телом, так что ее затылок оказался на моей щеке, а подбородок — на плече. Я не глядел на нее. За окном шел дождь и дул сильный ветер.
Все это происходило 12-го мая 1972 года, в пятницу, около восьми часов утра, мы сидели за завтраком в нашей квартире на четвертом этаже дома № 213 на Паркштрассе в Дюссельдорфе. В то пасмурное утро ночная хмарь долго не отступала и было еще очень холодно, необычно холодно для этого времени года. Боли в ноге и груди внезапно исчезли. И я подумал, что и с врачом все обойдется. Что до сцены, которую мне только что устроила Карин, то я уже настолько привык к подобным сценам, что и слушал вполуха. Все было давно известно: вначале — вспышка злобы, потом идут ругательства и проклятья, и все завершается просьбами ее простить, ее лживыми попытками примирения и моими лживыми обещаниями, все. И это совершенно меня не волновало. В Дюссельдорфе уже три дня кряду лил дождь.
