Сергей Сибирцев - Рассказы (-)
Обзор книги Сергей Сибирцев - Рассказы (-)
Сибирцев Сергей
Рассказы (-)
Сергей Сибирцев
Рассказы
Интернатская быль
Серса разорвал ни будет...
Чуточка
Жареная картошка
Убили Человека
Интернатская быль
(блики волшебной поры)
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
А.С. Пушкин
Именно сейчас, окончательно утвердившись в почетном звании взрослый, - осознавши печальный свершившийся этот факт не только умственно, но и сердцем, которое с немужской трепетностью хранит в себе, в каких-то своих таинственных глубинах совершенно живые, не поблекшие, не взявшиеся изысканной патиной или неблаговонной мшистой плесенью полнозвучные, полнокровные, горластые и пестрые волшебные зеркала детства, - именно сейчас я бережно перебираю эти зеркальные осколки...
В этих волшебных зеркальцах все еще отчетливо живет мое обыкновенное волшебное советское детство, - шестидесятые годы двадцатого столетия страны Советов.
Там все волшебно контрастно: адмирал Колчак - гадский беляк и враг, и справедливо, что его под лед родимой реки Ангары спустили, и зато очень обидно, что страшненький анархист батька Махно предательски убежал от красной шашки, - утек гад на одной ноженьке прямо за границу, в белогвардейский Париж-град... А зато наш красный Чапаев всегда впереди, на лихом коне!
Правда, лютые подробности казни ученого русского адмирала и детали мучительного бегства и бесславной недолгой сапожничьей жизни славного анархиста в парижских меблированных комнатах я узнал намного позднее, в возрасте вполне прозаическом, маловолшебном.
Я с запоздалой жадностью вглядываюсь в разнокалиберные осколки, в них отсутствуют всякого рода тени и полутона; в них единственное: или - или...
Или белый золотопогонный буржуин, или красный храбрый командир Бела Кун, про которого я с мальчишеским азартом орал замечательную песню в пионерских походах и на привалах у костра (то, что молодецкий персонаж пионерского хита был извергом и палачом русского офицерства, авторов шлягера отнюдь не волновало).
Я почти не помню ни слов, ни мотива задорной боевой песенки, зато с необыкновенным светлым чувством вспоминаю, - я вижу въяве их! - давнишние интернатские летние походы за город на великолепную сибирскую природу...
В самом еще былинном соплячьем возрасте с самодельным (сотворенным мамиными всеумеющими руками) холщовым рюкзачком, здорово похожим на настоящую солдатскую котомку, за мало-загорелыми плечами - и во всю мальчишескую глотку заводные песенки, и про революционного геройского венгра, и про чтоб всегда было солнце, чтоб всегда была мама, чтоб всегда был я...
А в этом месте едва сочинительскую слезу не допустил.
Подумаешь, какие-то рядовые пионерские вылазки на воздух, чтоб для закалки, для здоровья, а на спине мамин рюкзачок классный (хотя, если по правде, я тогда немножко завидовал одному мальчишке: ему родственники достали самый настоящий, брезентовый, зеленый, с кармашками на кожаных ремешках), а за командира, честно говоря, малолюбимая - сама первая! учителка, которая имела смешной и противный изъян: у нее во рту как бы язык не умещался, толстоват несколько был, отчего ее прямая педагогическая речь чудным образом гармонично сочеталась со всей ее тяжелопопастой статью, толстыми линзами очков и казенно воспитательским тяжеленьким характером.
Собственно в ту волшебную пору я не особенно печалился по поводу тяжеленькой внешности и эпизодически истерических замашек своей первой учительницы, Нины Семеновны, - я ведь тогда был нормальным малолетним эгоистом. Я не задумывался о возможном ее женском одиночестве, житейской неустроенности, о своем совсем не ангельском характере.
Но когда случались долгожданные сплошные летние каникулы, то наша малосимпатичная Нина Семеновна вместе с другой чрезвычайно приглядной белобрысой учителкой из параллельного класса, не убоявшись ответственности, уводили нас, интернатских, изголодавшихся по воздуху, по свободе, по живым впечатлениям, - уводили в летние парящие пешие походы за город, в лес, где жила сказочная сибирская речушка, упружистая, журчащая, вкусная до остуды зубов, пронизанная неисчислимыми хулиганистыми неуловимыми серебристыми мальками...
В этом пронзительно-полуденном начищено слепящем живом осколке настоящее припекающее нежадное солнышко, голые спины и ноги, крик и гогот мальчишек и девчонок, успокоительные расслабленно-начальственные возгласы учительниц, но все равно они какие-то свойские, необидные, и чьи-то быстровысыхающие и быстро прощаемые всхлипы и стычки, возня на взбаламученном мелководье, - и обеденное зачарованное успокоение у костра.
А у меня барабанной дробью вызванивают зубы от перекупанья, хотя безоблачный июньский полдень во всю поджаривает, - целые пригоршни солнечных углей на моих синих скрюченных ключицах, в непослушных коряво пляшущих пальцах здоровенная эмалированная кружка с пышущим походным варевом: супец с говяжьей тушеночкой, заправленный дроблеными макаронинами!
И наконец-то мои бедные крючки-пальцы отогреваются, а тут и спина подпаленная начинает чуять жар жаровни небесной, и зубы свой зимородный марш припрятали.
Я, приминая колкую траву-мураву, устанавливаю раскаленную кружку промеж голых, чуть приметно вибрирующих ног, залезаю в парящую густоту ложкой, подставляю под алюминиевое ложе ломоть ржаной буханки, - и, наконец-то, приступаю к походной обеденной трапезе - хлебаю супец...
Да-а, такой супец, пахнущий солнечными угольями, душистым дымком походного костра, таежной речушкой, приправленный погибшими любопытными мошками и комарами, - такой волшебный супец можно отведать только в цыплячьем детстве, на ершистом разнотравном притаежном взгорке, чтоб непременно после легкомысленного перекупанья, чтоб сперва зубы у ложки парад принимали, колотясь от восторга - вот тогда вы поймете, какую же довелось мне хлебать мировецкую похлебочку! Притом, что дома или в интернате на подобный (опять с тушенкой!) суп я даже смотреть не мог, меня от одного тушеночного запаха воротило...
... Я вижу этого парнишку во всех смешных подробностях, даже с родимым пятнышком над верхней причмокивающей губешкой...
Интернатский мальчишка, по слогам читающий Букварь: М-а-м-а м-ы-л-а р-а-м-у...
Интернатская октябрятская и пионерская юность...
Интернатские серо-голубоватые суконные пары: пиджак и брюки с настоящими косыми внутренними карманами. А на форменный воротник мамиными руками пришивались пуговицы. Потому что на пуговичках держался белый отложной воротник, - униформистская придумка начальников от народного просвещения-образования.
И я, интернатский мальчишка настирывал эти солдатские надворотнички через день, наглаживая их вместе с галстуком красным матерчатым казенным, которым гордился целый год, потому что двух приятелей одноклассников не посчитали нужным принять в гордое тимуровское племя юных ленинцев, парнишек педагогично наказали за их неуставные двойки, неряшливые тетрадки, попорченные учебники, скверное чистописание и не примерное поведение...
Правда и мой интернатский мальчишка был не подарок и не сахар, но пятерки и четверки в графе по поведению старался уважать, по рисованию имел - отлично, а по чистописанию совсем наоборот.
В остальном, я был вполне обыкновенный и даже не фискалил, и не ябедничал, даже вызывал в умывальник или на пустырь новоприбывших мальчишек, чтобы отстоять свое право считаться вторым силачом класса. То есть, если дрался, то всегда в открытую.
А еще я любил выменивать праздничные сладкие кремовые трубочки или положенные куски тортов на что-нибудь повкуснее, - на слоеные языки из крутого теста, чтоб только пропеченные, чтоб можно по-настоящему пожевать.
Их этих изумительных языков, я бережно прямо на ладошку завзятому сластене выдавливал повидлу, даже не требуя ничего взамен, и вонзал в похудевшее слоеное лакомство зубы, где-то местами молочные и поэтому частично разреженные...
А до красного галстука, частицы Ленинского знамени, я с еще большей гордостью и пиететом носил пришпиленную на лацкан другую алую частицу: пятиконечную с золотым портретом кудрявого лобастого мальчишки...
В этом зеркальном осколке большущий актовый зал, весь в праздничных взволнованных детских лицах, духовой оркестр, красные стяги, нарядные и торжественные дяди и тети...
Я рос привередливым юношей.
Именно рос! Сам по себе. Без особой оглядки на авторитеты. А сколько их всевозможных литературных, киношных, сочиненных и настоящих было щедро расставлено на моем достаточно безалаберном мальчишеском пути.
А рос я с шести годов безотцовщиной, что считается на Руси - сирота, обиженный, обделенный. Обиженный, сирота!
О боже, какие, оказывается, я горьковские страсти пережил. Как же - с первого класса - казенные стены, казенная одежда, казенная пища, интернат.