Сергей Сибирцев - О женщине моей
Обзор книги Сергей Сибирцев - О женщине моей
Сибирцев Сергей
О женщине моей
Сергей Сибирцев
О женщине моей
(вольный монолог о любви)
...любили друг друга как очень
близкие, родные люди, как муж
и жена, как нежные друзья.
Антон Чехов
Пойми хорошенько, муженек мой,
что если б я захотела творить злое,
я нашла бы с кем...
Джованни Боккаччо
В настоящей несновидческой, немифической действительности я знаю посвящен в это знание - от этой женщины я без ума.
Она вся моя жизнь, вся моя отрада и спасение от безумной настоящей действительности.
Она всегда находит для меня, утомленного, раздраженного от знатной государственной службы, самые нужные, самые ласковые, самые успокоительные волшебные слова.
По скверным, ненастным, ненавистным чиновничьим утрам она спускает меня на грешную землю из обморочных объятий старины Морфея легчайшими пуховыми устами, игривыми родными ресницами, шаловливым дыханием-дуновением и всегда же миниатюрной чашкой бразильского крепчайшего кофе, дымящегося, испускающего терпкий, пряно горчащий "арабический" фимиам, - первый же машинальный глоток этого божественного заморского напитка сказочным же образом возвращает мне всю мою волю, -волю к жизни, волю к борьбе с этой несказочной действительностью, волю к обладанию этой нежнейшей коварной тигрицей...
Эта постсновидческая женщина пробуждает во мне всегда, - саму жизнь.
Я был в этой жизни еще никем, когда она меня уже жалела, и будила, не пошлым утренним звоном будильника, а всегда же своими, еще девичьими, губами.
Она водила своими любящими губами по спящему моему лицу и едва слышно приговаривала:
- Муженек мой единственный... А, муженек мой единственный!.. А пора просыпаться, солнышко мое любимое! А любимая твоя яишенка тебя уже дожидается... А любимый твой кофе...
Я с молодоженной бесцеремонностью убирал свое спящее лицо от настойчивых любящих губ.
Я ни за что не желал пробуждаться.
Я не догадывался, я знал - любимая глазунья и любимый напиток лишь повод. Уничтожив с всегдашним аппетитом эти традиционные утренние яства, я должен, я обязан топать на почетную малооплачиваемую службу. Топать, идти, спешить, - вдобавок претерпев тройную столичную давку: автобус, электричка, метро!!!
И даже ненамеренно пробудившись, я изо всех сил жмурился и притворялся исключительно разоспавшимся ребенком.
Впрочем, для этой очаровательной в своей молодоженной юности женщины, я был в точности ребенком. И она со всей юной мужественностью тормошила меня своими жалеющими губами. Со всей нежной непреклонностью она отыскивала мои притворные глаза и целовала их совсем не по-женски.
Она отлично знала, она догадывалась - ее единственный засоня-муженек, ее солнышко уже давно не дрыхнет, а притворяется, как последний двоечник, и она совсем неумело, нестрашно сердилась:
- Ладненько, раз ты такой! Сегодня ляжешь спать в десять... Нет, в девять! Посмотришь свой футбол, и я сразу выключу этот проклятый ящик. И еще пожалуюсь твоей маме! До часу ночи глазеть, такую... У тебя ответственная работа! И сидеть до половины второго... Сам узнаешь!
Не открывая глаз, я грубоватым собственническим жестом привлекал к себе мою гневливую подружку, укладывал ее прелестно душистую, натурально раскудрявую голову на свою гибельно сладкую подушку, утыкался всем своим вредным, мирно почивающим лицом в ее родные дурманящие сливочные завитки, по-детски честно мечтая прихватить еще пяток минут утреннего, самого сиропного, медвяного, липучего сна...
Но вместо этого чрезвычайно лелеемого времяпрепровождения я вдруг самым хамским образом прикусывал ее солнечные непокорные пружинки вместе с невообразимо вожделенной и доступной мякотью ее ушка, и... И тотчас же обнаруживал в себе воспрянувшее жеребячье дыхание и неодолимое искушение. В голову ударяла молодецкая молодоженная кровь-дурь.
Лицо мое точно зажигалось. Его странным бесцеремонным образом начинало сладко покалывать. И эти загадочные мельчайшие иголки вожделения благополучно распределялись по всему моему молодоженному организму. Сосредотачиваясь, все же именно в той области естества, которое у цивилизованных существ подразумевает причинное, греховное начало-место. Место, в отсутствии которого не существовало бы ни меня, ни моей горячо очаровательной принахмурившейся подружки. А подружка, как бы нехотя подчиняясь моим законным захватническим действиям, вдруг изрекала, к примеру, такое:
- Нет, ты не увиливай! Ты скажи, только честно-пречестно: ты меня не бросишь? Ты будешь, как рыцарь, любить всю жизнь свою единственную женушку? И даже совсем старушку, в морщинах и... Вот уйдешь, и сам будешь виноват. Потому что... Потому что я умру. Ты не думай, - я сразу умру... Чтоб без мучений, да. Давай сразу договоримся, - умрем вместе. Договорились?
Разумеется, после подобных беззащитно девчоночных заявлений, мои прямодушные жеребячьи намерения как-то сами собой сникали, конфузились, можно сказать, рыцарски ретировались, - вперед выступало нечто противоположное, еще малознакомое, родительское - заботливое, охранительное, нежное, красноречивое, сердечное...
Но следует признаться, что я не всегда уподоблялся всепонимающему, умудренному, жалеющему. Напротив, однажды после похожего родного лепета во мне пробудился странно неудержимый с доисторической удалью зверюга, вследствие чего наша добропорядочная старинная тахта, не выдержав буйного надругательства, недоуменно крякнув, расползлась в нескольких клеенных и шпунтовых местах-суставах.
И, разумеется, из-за того, что я такой разгильдяй и засоня, ко всему прочему и любитель утренних непредусмотренных, но обоюдно чаянных скоротечных супружеских ласк, моя единственная почти всегда опаздывала на свою не менее почетную и не менее малооплачиваемую службу.
К сожалению, по ней нельзя было сверять часы.
Увы, она выпархивала из нашего подъезда в совершенно разное время. Вместо семи пятнадцати она входила в лифт в семь двадцать пять - двадцать семь. А то случалось и в совсем неприличное время - семь тридцать четыре...
И, безусловно, электричка, на которую она с великой надеждой спешила, никогда не дожидалась ее. Потому что электрическим поездам не позволялись утренние самые сладостные и терпкие супружеские услады, электрички старались жить по графику.
Да, я уже который год с верхотуры нашей жилой башни наблюдаю за женщиной, которая имеет обыкновение злостно опаздывать на свою электричку, - опаздывать в самые деловые напряженные утренние часы. Причем эта ее привычка мне чрезвычайно не импонирует, заставляет беспричинно потирать ладони, качать головой, видя ее спешащую, даже чрезмерно спешащую фигуру в модном долгополом пальто.
В особенности я не даю покоя своим рукам и подбородку, когда эта особа намеревается штурмовать первый подъемный марш льдистой железной промерзлой лестницы железнодорожного перехода. Я в точности осведомлен, что металлические, провокаторски скользкие ступени напрочь не приспособлены для опаздывающих женских ножек на подкованных шпильках...
Быстро-быстро вверх за чьими-то равнодушными неповоротливыми спинами, - элегантной иноходью по оледенелому мостовому асфальту - и резко вниз по предательским обмороженным ступеням...
И тут совсем, кажется, некстати, одна рука без перчатки - другая занята обеими перчатками и перекинутым через плечо ремешком изящной черной сумки - ныряет в косой просторный карман пальто, - какого черта, спрашивается, она там ищет?!
Глаза этой невозможно опаздывающей женщины совершенно не наблюдают подлых гибельных ступенек, потому как окаянный французский струящийся подол...
И нужно как можно стремительнее вниз...
На электрическом табло - семь сорок!..
Шпильки окончательно завредничали и цепляются за малейшую погрешность убийственной заледенелой лестницы, а грязно-зеленая электрическая гусеница уже влезла в посадочные пределы платформы, а моднющий подол пальто хладнокровно перекрыл весь маршевый горизонт, что стелется из-под черных грациозных носов сапожек...
И комкая руки в кулаки, играя мраморными желваками, я в который раз даю себе слово-зарок: черт меня возьми с моим сном! с моими подлыми идиотскими нежностями! и вообще с моим характером, который прямо с завтрашнего утра я примусь перековывать...
В эти наблюдательные нервические минуты я чрезвычайно противен сам себе и готов даже поколотить свою глупую самодовольно глянцевую физиономию, - но, увы, мне тоже нужно спешить.
Я тоже в некотором роде государственный человек.
Наконец и я безо всякого настроения, - в случае, если довелось особенно вредно понервничать, подсматривая за суетливыми маршевыми переходами своей единственной, французской, воздушной стати и такой по-русски несобранной нежной девочки, которая приходится мне женою, суженой! - да, я выхожу из дому, из того самого подъезда, десять или пятнадцать минут назад из которого выпорхнула... И уже далее следую вполне респектабельным и благополучным шагом завзятого семьянина, с желудком не напичканным на скорую руку дилетантскими холостяцкими бутербродами, а легким в меру калорийным, аппетитно душистым завтраком, приготовленным любящими плавными руками моей единственной и неповторимой...