Наталья Троицкая - Сиверсия
Но память-предательница бессильно кружила неподалеку.
Он отступил на шаг, посмотрел вверх, в серое низкое небо.
«Я не могу… Не сейчас… – вдруг охрипшим голосом сказал он кому-то, кто ожидал его решения. – Пожалуйста… Пожалуйста…» – с мольбой повторил он.
Он закрыл лицо руками. Он отступил еще на шаг, назад, в сырой осенний лес.
Кто-то ласковой теплой рукой коснулся его плеча. Он вздрогнул, обернулся.
– Лина…
Она накрыла его рот ладошкой, обняла.
Сердце заколотилось где-то в горле. Он, наконец, вспомнил!
Дрожащими, содранными в кровь руками он жадно прижал ее к груди, сделал глубокий вдох. Как же… Как же пленительно пахнут ее волосы! Он блаженно закрыл глаза. Она высвободилась, вскинула голову и ладонями коснулась его лица. Ни тени укора… Ее взгляд был наполнен любовью и нежностью.
– Прости меня, – прошептал он. – Я все выдержу, все преодолею, только… Только бы ты, хоть иногда, смотрела на меня так, как сейчас!
Удар. Еще удар. Еще…
Кто-то жестко, не жалея, бил его по щекам, тряс за одежду. Этот кто-то был настойчив. Чувство меры было ему незнакомо.
Удар. Потом еще. Еще…
– По шее… – процедил сквозь зубы Хабаров и открыл глаза.
На грязном, перепачканном кровью и копотью лице Данилова застыла то ли улыбка, то ли гримаса. Что именно, Хабаров так и не смог разобрать. Лицо прыгало, то уходя, то возникая вновь.
– Ну, морда москальская, слава богу, живой!
Снег под головой Хабарова был обильно пропитан кровью. Данилов оттащил его чуть в сторону, попытался осмотреть, но смерзшиеся окровавленные волосы мешали понять, где именно рана. Данилов снял с него шарф и шарфом перевязал Хабарову голову, похлопал по плечу.
– Ничего, до свадьбы заживет! – тяжело выдохнув, подытожил он.
Придерживая левую руку, Данилов сел рядом.
– Думал – все, не найду тебя. Кричал, звал… А ты с башкой разбитой лежишь, мордой в снег. Нет, братец ты мой, мордой в снег лежать не годится. Обморозишься.
Грязным носовым платком он принялся вытирать Хабарову лицо, растирать побелевшие нос, щеки, уши. Это занятие заставило его вспотеть, дыхание стало судорожным, сиплым. Пригоршню снега Данилов растер себе по лицу, жадно облизал запекшиеся губы. Снег моментально стал грязно-красным, растаял и хаотичными ручейками потек по лицу, собираясь на подбородке в массивные капли, падавшие на темно-синюю меховую лётную куртку. Куртка была разодрана в нескольких местах, а местами обгорела.
Хабаров лежал без движения и тяжело дышал.
– Саня, прятаться надо. Пурга идет! Встать можешь?
Хабаров не ответил. Невидящим взглядом он смотрел в небо.
– Саня! – Данилов сильно тряхнул его. – Вставай!
Хабаров закрыл глаза.
– Б…дь! Да что ж такое-то?! Навязался ты на мою голову! Так, спички… Спички… Надо тебе дать понюхать затушенную спичку. Лучше нашатыря продирает.
Он стал лихорадочно обыскивать свои карманы, потом карманы Хабарова.
Спутниковый телефон, обнаруженный во внутреннем кармане куртки Хабарова, казался вещью неуместной и неестественной в заваленной снегом тайге. Данилов поначалу ошалело смотрел на него, потом набрал номер.
Гудки были недолгими. Почти сразу он услышал знакомый голос.
– Ну, что, ё…ный рабовладелец, ты искать-то нас начал или еще нет? – потом он коротко выслушал ответ и заорал: – Кто? Кто?! Конь в пальто! Данилов моя фамилия! Списал уже, сука?! Вы начали нас искать или ждете, пока околеем? – потом он опять слушал, постепенно все заводясь и заводясь. – Да… Да не доживет он до утра, ваш Хабаров! Морозу да пурге все одно: герой он России или хрен собачий! Тебе, Княгинин, вообще статья светит! А ты кодекс-то, уголовный, открой, почитай, что бывает за допуск к полетам технически неисправного, выработавшего свой летный ресурс авиационного судна! Я молчать не буду! Мне плевать на вашу целесообразность! У тебя, Княгинин, человек на руках помирал хоть раз?! Ты же, кабинетная крыса, только бумажки из ящика в ящик… – потом Данилов опять что-то слушал, кивал, потом ругался матом, потом вновь безразлично кивал. – Да. Да! Я понял. Что я могу? У меня даже аптечки нет! – суетливой рукой он вытер мокрое от пота лицо. – Тут не понять ничего. Башка вся в крови, – он покосился на Хабарова. – Лежит как мертвый. Может, с родственниками его связаться. Может, поддержат его словом хотя бы, пока аккумулятор в телефоне не сел. Василич, подсуетись! – попросил он Княгинина. – Мы же для него ничего больше сделать не можем! Мужик он мировой! Василич, жалко!
Он спрятал телефон во внутренний карман куртки.
– Ну-ка, поднимайся, Саня! Вставай, говорю! – он опять стал трясти Хабарова, пытаясь привести в чувство. – К машине пойдем. Фюзеляж почти цел, в нем укроемся. Пурга идет. Здесь замерзнем.
Хабаров медленно, словно во сне, поднял руку, рука безжизненно упала на грудь.
– Один иди… – выдохнул он.
Данилов усмехнулся с издевкой, тряхнул головой. Отсветы горевших обломков вертолета плясали на его лице и делали его хищным и злым. Он выругался, правой рукой ухватился за воротник хабаровской куртки и, утопая по пояс в снегу, поволок его за собой, в сторону горевших обломков машины.
– Зачем вы от теплых унитазов свои жопы в тайгу волочете? Экзотику вам подавай! Хавай свою экзотику. По самые гланды!
Снег был глубокий, рыхлый, ползти по нему можно было только шагом беременной улитки. Метров через пять-семь Данилов в изнеможении рухнул в снег, сцепив зубы, застонал. Резкая боль пронзила грудину, перехватила дыхание, заныла, до этого оберегаемая, по всей видимости, сломанная левая рука. Данилов закашлялся, сплюнул кровью, пнул ногой Хабарова.
– Саня, не спать! Не спать, твою мать!
Тот застонал, пробормотал:
– Брось меня. Не жилец я…
Данилов снова зашелся в приступе кашля, опять сплюнул кровь.
– Худо мне. Ребра, видать, сломаны. Дышать не могу. Тяжело… Здесь замерзнем. Или… Или я тебя впотьмах, в снегу, потеряю. Черт! Не спать!
Он осмотрелся, но в наступивших сумерках ничего хоть мало-мальски напоминающего укрытие не нашел.
Ветер заметно усилился и недобро гудел в кронах. Его порывы то и дело подхватывали, слизывали свежий снег и закручивали маленькими вихрями.
– Ща, Санек, начнется светопреставление…
Взяв Хабарова правой рукой за воротник, до скрежета сцепив зубы, утопая в глубоком снегу, Данилов пополз дальше. Желваки ходили по его щекам, боль из глаз вышибала слезы. Он полз, грязно матерясь, и очень мало на этом свете осталось людей, вещей и понятий, которых не коснулся бы острый язык Данилова.
– Андрей Сергеевич, Владивосток. Княгинин. Отвечать будете?
Секретарша Серафима с безразличным видом стояла на пороге кабинета.
– Буду! Буду! – Сомов вскочил с кресла, едва не опрокинув на себя чай. – Ой! Извините, Алина Кимовна. Такой я неуклюжий… Но надо… Надо ответить, – на ходу стал извиняться он.
Дверь в кабинет Сомова приоткрылась, и было видно, что собравшиеся в приемной возле двери Лавриков, Орлов, Скворцов, Лисицын и ребята из других смен живо интересуются содержанием разговора.
– Понятно. Понятно. Понятно… – с очень серьезным лицом повторял Сомов. – Ну, слава богу! – он улыбнулся, ладошкой потер лысину. – Как гора с плеч! Честное слово!
Но постепенно улыбка на его лице стала таять. Наконец ее не осталось совсем. Взяв ручку, Сомов что-то быстро записал в настольном перекидном календаре, потом коротко поблагодарил и положил трубку.
Какое-то время он сидел абсолютно неподвижно, уставившись в одну точку, и монотонно барабанил пальцами по столу, потом, сделав усилие, не глядя на Алину, сухо сказал:
– В вертолете было двое: пилот и наш Хабаров. Живы оба. Только… Короче, при посадке их обоих сильно потрепало. Александр Иванович сначала был без сознания, потом несколько раз приходил в себя. Пилот сказал, что… Короче, может до утра не дожить. Голова разбита… Такое дело… Опять же, мороз, пурга, мать их, перемать! – он все же собрался с духом и поднял глаза на Алину. – Ему можно позвонить. По спутниковому. Пока аккумулятор не сел… – Сомов вздохнул, понизил голос почти до шепота. – Поддержать хоть как-то. У них там даже аптечки нет…
Алина встала, подошла к Сомову, протянула руку.
– Набирайте! – потребовала она. – Что вы уставились на меня, Андрей Сергеевич? У них там даже аптечки нет!
Данилов совсем выбился из сил. Он судорожно хватал ртом воздух, то и дело заходясь в страшном приступе кашля. Вдруг в ушах зазвенело, перед глазами поплыли разноцветные круги, сердце задрожало, как заячий хвост.
– Не могу больше…
Он лег в снег, сомкнул заиндевевшие ресницы, затих. Сон на мягких лапах уже крался к нему по сугробу. Он все же уснул. Ему приснилось, что он что есть мочи орет сам на себя: «Данилов, встать! Встать, говнюк! Разъе…ный п…р!» От этого крика он очнулся.
Хабаров лежал в сугробе. Он развязал обмотанный вокруг головы шарф и теперь ощупывал голову.
