Наталья Троицкая - Сиверсия
– Ты вытаскивать меня будешь или нет?! – выкрикнул Данилов.
– Нет.
– Сука! Я тебя почти час искал, по снегу ползал! Да ты бы, зае…нец, замерз давно! – Данилов перешел на крик. – Я с ребрами, сломанными, тебя сюда тащил! Слезы от боли на кулак наматывал, а тащил! А мог бы в фюзеляже спрятаться, отсидеться. Замерзай ты, к чертям собачьим! Вытащи меня, немедля! Сам вылезу – порву!
– Все сказал? Теперь меня слушай. Разгребаешь снег в овраге под два лежака. Пока пурга сил не набрала и еще горят обломки, я таскаю лапник. «Ласточка» твоя лапника много насшибала. Лапник с полметра стелим на дно оврага. Сбитые сучья – наверх, как крышу. Въезжаешь? От «ласточки» твоей керосином воняет. Чуешь? Дымится она. Это не укрытие. В любой момент рвануть может. Я пошел. Посмотрю, что к чему. Снег разгребай.
«Пошел…»
Это было проще сказать, чем сделать.
Утопая по пояс в снегу, то и дело проваливаясь в засыпанные снегом ямы, натыкаясь на спрятавшиеся под снегом сучья, пни и кочки, продираясь сквозь кусты и опутавшие их лианы лимонника, Хабаров медленно продвигался к месту падения вертолета.
Он заставлял себя не думать ни о чем, кроме того, что должен сделать сейчас, сию минуту. Боль, и душевную, и телесную, он решил отложить на потом. Хабаров знал, что боль телесную он готов терпеть любую, а вот боль душевную… Он страшился ее. К ней он был не готов. Эта боль была много сильнее его. Невольно он вспомнил вдруг свою неуклюжую попытку уйти из жизни. Тогда он боялся. Было что терять. Сейчас терять стало нечего… Но прежде он должен увидеть ее глаза.
Шаг, сейчас еще один шаг, а сейчас еще…
Голова гудела. Лес и снег опасно покачивались.
Шаг, еще один шаг и еще…
Перед глазами заплясали радужные круги. Мириады колокольчиков звенели в ушах на разные лады. За глоток воды, холодной, обжигающе холодной воды, он бы отдал состояние!
Хабаров зачерпнул пригоршню снега, пожевал. Это не помогло. Его стошнило, буквально вывернуло наизнанку. Он отдышался. Обернулся к Данилову, но так и не смог его разглядеть. Он зачерпнул еще одну пригоршню снега, сплюнул и упрямо пополз дальше.
Зажатая между кедрами «ласточка» лежала метрах в двадцати от оврага, завалившись по диагонали на правый бок и на нос. Нос в нижней части был сильно деформирован, крепившийся на брюхе топливный бак поврежден, из него тонкой струйкой на снег текло горючее. Позвякивая на ветру обрывками дюраля, торчал обрубок хвоста. Лопастей не было. Без хвоста и лопастей вертолет был жалким и беспомощным.
У вертолета Хабаров остановился. Здесь сильно пахло горючим, однако фюзеляж пока огнем тронут не был. Справа и перед вертолетом горела мелочь, которой была усеяна поляна. Здесь же догорали остатки развороченной взрывом бочки с авиационным керосином. Очевидно, бочку, находившуюся в задней части салона, сорвало либо в тот момент, когда вертолет крутанулся, зацепив хвостом дерево, либо при падении. Вероятнее всего, последнее. От удара об интерьер салона стенка бочки была пробита, в результате чего салон вертолета был щедро облит горючим. Достаточно искры. Опасность возгорания и сильный запах авиационного керосина делали остатки фюзеляжа совсем непригодными для укрытия. Их, конечно, выбросило из машины раньше, еще на первом этапе, когда из-за повреждения хвоста вертолет швырнуло по нисходящей спирали, в противном случае Хабаров отказывался предположить, почему же они остались живы.
Он подтащил к горевшим остаткам бочки обрубки кедрового сушняка и сырой березы, сложил конусом. Полизав сушняк, огонь вспыхнул ярче, стало светлее.
Через разбитое остекление кабины, ползком Хабаров проник внутрь вертолета. В вертолете на левой боковой панели он нашел топор, который приметил еще на пути в таежную избушку. Топор он приспособил за спину, засунув топорище за ремень. Из ножен, закрепленных на ремне, он вытащил охотничий нож и им стал срезать обшивку сидений. Это не отняло много времени. Потом он поискал аптечку, но не нашел. Подобрал помятое ведро, запихнул в него ветошь, застрявшую под сиденьем пилота, и спецовку Данилова. Туда же сунул пустую жестяную банку из-под кофе, когда-то служившую Данилову хранилищем мелких гаек и болтов. Пальма! Он ухватился за ствол и выдернул ее из кадки. Кадку с землей осторожно просунул наружу, поставил в снег. Он уже было собирался вылезать, как вдруг обнаружил по-настоящему бесценную находку: аккуратно свернутый, пристроенный за задним пассажирским сиденьем брезент.
Именно из этого брезента они сделали подобие палатки. Сучьями прикрыв овраг сверху, они соорудили крышу, по крыше раскатали брезент, подоткнув его концы внутрь, спустив их по откосам оврага. Брезент по краям засыпали снегом. Дно оврага в несколько слоев устлали кедровым лапником.
Строительство было окончено, когда стало абсолютно темно, когда пурга уже показала свои первые клыки и совсем погасила роскошный костер, сложенный Хабаровым у разодранной бочки с горючим.
– Все, Саня! Не могу больше. Я спекся… – Данилов без сил свалился на лапник. – Худо мне. Тела не чувствую. Сдохнуть хочу…
– Раздолбай, брезент держи! Сорвет все! – прикрикнул на него Хабаров.
– Почему я держи?! Какого… ты сидишь?
Данилов подоткнул край брезента под себя, правой рукой ухватился за его трепетавший с наветренной стороны край.
– Снегом завалит, будет теплей и спокойней, – сказал Хабаров.
Сидя на лапнике, подсвечивая себе зажатым в зубах крохотным фонариком – брелоком от ключей, Хабаров сооружал примитивную печку. Замерзшие руки не слушались, и он то и дело пытался согреть их дыханием.
На небольшой лист обшивки он поставил консервную банку с насыпанной в нее землей из кадки с пальмой, бросил на нее кусок ветоши и поджог. Ветошь легко загорелась, а вслед за нею загорелся и керосин, которым была пропитана земля в банке. Пламя было небольшим, медленным и ровным. Хабаров протянул к огню руки. Было чертовски приятно!
Ветер бесился, рвался, пытался разрушить их хрупкое укрытие. Приходилось постоянно подстраховывать и хрупкую конструкцию крыши, и держать концы брезента, который то и дело пыталась сорвать, унести с собой рассвирепевшая снежная буря. Эта борьба вымотала их, и оба без сил свалились на лапник.
Огонь самодельной печки поднял температуру в их укрытии и сделал его сносным. Теперь оба были уверены, что дотянут до утра.
Хабаров знал, что любое топливо даже после получаса горения в непроветриваемом укрытии может дать опасную дозу не имеющего запаха углекислого газа, от которого незаметно засыпают навсегда. Поэтому, как ни жаль было расставаться с теплом, ножом он вырезал небольшое отверстие в брезентовой крыше, посветил в него брелоком – фонариком.
– Вот почему тише стало. Нас уже снегом занесло. Пурга не шутит.
Ножом он прочистил в снегу отверстие.
– Хорошую вещь испортил, – недовольно пробурчал Данилов. – Зачем тепло выпускаешь?
– Задохнемся. Огонь кислород жрет. Ничего, Мишаня, пурга стихнет, мы с тобой таежный костер запалим. От него жарко будет. Согреемся, отоспимся. По нему нас и найдут. Меня старик один, таежник… – он запнулся, – научил… – изменившимся голосом договорил он.
– Ты чего? – Данилов пнул его ногой. – У тебя сейчас такая морда… Не москальская.
Хабаров погасил брелок-фонарик. Только сейчас он вспомнил о старике Рамагкхумо Саокддакхьяватта, который был для него просто Митрич.
Митрич…
«Как же он вырубил мне память? Будто на сутки стер все…»
Хабаров закрыл глаза, представил холодную, заснеженную тайгу и в ней маленькую, тщедушную фигурку старика, скорчившегося, замерзшего под кедром. Сердце сжалось от боли.
«Почему мы так мало ценим то, что имеем? Почему воспринимаем, как должное, те авансы любви, которые наши близкие нам выдают? Почему не любим сами? Почему спохватываемся, горюем и плачем только когда исправить уже ничего нельзя? Откуда в нас эта беспечность?! Откуда?!»
Он вспомнил их давний разговор о брошенной собаке, замерзшей у дверей необитаемого дома, откуда ее хозяева переехали в новостройку.
«Я быть на месте старого пса не хочу…» – сказал он тогда Митричу.
Хабаров грустно улыбнулся.
«Я был неправ, отец. Я хочу быть на месте того старого пса. Несмотря ни на что, он сохранил в душе и любовь, и преданность. Его жизнь поэтому имела смысл. Остальным Бог судья…Бог судья?! И ей?»
Хабаров недовольно вздохнул, поерзал на лежаке из лапника, укладываясь поудобней.
«В сущности, из-за чего столько шума в моей маленькой душонке? Фейерверк эмоций… Накал страстей… Что изменилось от того, что она ушла от меня? Разве я стал любить ее меньше? Разве не порву любого, кто обидит ее? Разве я не хочу, чтобы она была счастлива, пусть не со мной, пусть с другим, но обязательно счастлива? Хорошо, что она далеко. Будь она рядом, орал бы, слюной брызгал… По любимой схеме: ты плохая, я хороший. Таким, как я, чтобы не чувствовать себя негодяем, обязательно надо, чтобы место негодяя занял кто-то другой».
