Валерий Барабашов - Крестная мать
— И все же… может, зря ты их отпустил, Аркадий? — спросил Дерикот. — Разговоры, это, конечно, хорошо, а душа не на месте. Жили-были не тужили, а теперь… Грянут, чего доброго, сегодня ночью — с обыском да арестами…
— А ты не ночуй дома, — хмыкнул Каменцев. — Раз боишься. Напроситесь снова в гости к этой… как ее?.. Анне Никитичне, да. И актерок снова позовите…
— Скажешь тоже, — поморщился Дерикот. — Только-только из дерьма вылезли, хорошо, что все так кончилось. Как думаешь, Антон? Что-то ты все молчишь, молчишь? Может, правда, двинем еще разок к Анне Никитичне?
— Давай лучше выпьем, — Городецкий разлил по рюмкам коньяк. — И подождем несколько дней. Мне тоже кажется, что говорили мы с разумными людьми. Они сами по уши в дерьме. Чего же об этом звонить?
Все выпили; разговор пошел веселее. Каменцев велел Витьку с Артуром погрузить тело Бизона в «Волгу» и отвезти в город, в морг. Сказать, мол, нашли человека на дороге, мертвого…
«Бежать надо из России, как можно скорее бежать! — размышлял Городецкий, по-прежнему делая вид, что ему интересно за столом, что он внимательно слушает разглагольствования Дерикота и едкие, но умные замечания-вставки Аркадия. — Как волка со всех сторон флажками обкладывают. В «Мечте» — акционеры наступают (странно, что Морозова ни слова не сказала о своих акциях, да и об этой актерке, которая покончила с собой… хотя не до этого, конечно, было). Дорош покоя не дает. Лукашин, сука, крепко заложил. Каменцев с Дерикотом зачем-то возню с милиционером и его бабой затеяли… У него, вон, на морде было написано: «Я мент, и им останусь. И сидеть вам всем…» М-да. Никаких вызовов из Германии ждать нечего. Нужно сказать Оксане, пусть собирается. Надоело все. И эти мерзкие уголовные рожи, что сейчас за столом, и постоянное нервное напряжение, и двойная, тройная жизнь! К черту все. К черту! Надо ехать».
Городецкий, как, впрочем, и все остальные, не исключая Аду Константиновну, напились в этот вечер до чертиков.
Глава тридцать шестая
Саня Зайцев, Яна и Катя почти час уже сидели в фойе театра в глубоких мягких креслах, курили, разговаривали. За широкими двойными витражами фойе шел снег, пробегали редкие прохожие, беззвучно катили автомобили. ТЮЗ стоял на одной из тихих улиц, движения транспорта здесь почти не было, шум большой магистральной улицы не доносился. Гасли и иные звуки шумной и бурной жизни большого города, разбиваясь о стекла витражей. Все, что происходило по ту сторону, казалось отсюда, из фойе, чем-то нереальным, потусторонним, другой жизнью. Во всяком случае, эту оторванность молодые актеры невольно чувствовали. В театре всегда теперь было тихо, страсти кипели только на сцене, во время спектаклей да репетиций, а в остальное время и артисты старались говорить и двигаться негромко, и технический персонал особого шума не поднимал.
Неестественная эта тишина поселилась в ТЮЗе после смерти Марийки Полозовой. Ее добровольный уход из жизни произвел на коллектив театра глубокое и гнетущее впечатление. Конечно, не все понимали смысл ее протеста. Иные в душе поддерживали его, но сказать об этом вслух, осудить Захарьяна — Боже упаси! Это значит, завтра же остаться без работы, на улице. А куда идти артисту в провинциальном городе? Тут театров — раз-два и обчелся. Главные режиссеры, разумеется, знакомы и дружны между собой. Любому дадут соответствующую характеристику, ходи потом, доказывай, что ты не скандалист, не склочница, не стукач или не «голубой»…
Тяжко живется артисту, особенно молодому. Маленькая зарплата, произвол-беспредел режиссеров, зависимость от всего и всех. «Рынок», «демократия», вседозволенность, политическая неопределенность и экономическая нестабильность общества, холодная и полуголодная зима, душевный дискомфорт на фоне сценического благополучия и веселья, тоска.
Продолжалась война в Чечне, шли бесконечные разговоры на эту тему, по телевизору передавали жуткие репортажи, на лицах горожан, редких зрителей ТЮЗа, жила тревога, в глазах — растерянность и печаль. Придонск не так уж и далеко от Кавказа — каких-то полторы тысячи километров, но расстояния в наше время еще больше сокращаются: журналисты, падкие до кровавых сенсаций, через средства массовой информации, в текущих и специальных новостях, смакуя подробности, показывают изуродованные, замерзшие трупы российских солдат на улицах Грозного, кровавые операционные столы, обрубки рук и ног, обглоданные собаками скелеты людей, холодильники-рефрижераторы с десятками мерзлых молодых тел, чьи-то полные ужаса глаза, кричащие в немом и безнадежном крике рты, отчаяние и безысходность, непоправимое горе, смерть, разруху, уничтоженный город, пепелища селений, могилы, кресты… А все перемежалось бодрыми заверениями военачальников, мол, победа над чеченскими бандформированиями вот-вот завершится, как только Грозный будет взят в кольцо (уже и уголовное дело в отношении Дудаева возбуждено), обещаниями сторонников мятежного генерала продолжать борьбу за свободу и независимость Чечни до конца, до последнего чеченца, и бесстрастно-деловыми посулами бородатых и заметно картавых комментаторов все честно и вовремя рассказывать «дорогим телезрителям» — интересное и важное: а рассказывать будет что — ведь это надолго…
Серый зимний день за стеклами витражей театра, серый давящий душу полумрак в фойе, скучные бледные лица молодых актеров, тихие голоса…
— Вчера в нашем доме парня хоронили, — сказала Яна. — Мы с ним учились в школе, я его знала. Он, кажется, девятнадцатый из нашего города. Я уже счет потеряла.
— Да, девятнадцатый, — подтвердила Катя. — И раненых почти шестьдесят человек. Ужас! У меня, ребята, двоюродный брат там, в Чечне. Он в Псковском полку служит, десантник. У них большие потери.
— Больше всего парней из Самарского полегли да из Майкопской бригады. — Зайцев затушил сигарету, мял ее в пальцах, и крошки табака сыпались на паркетный, плохо натертый и оттого тусклый пол. — В предновогоднюю ночь, при штурме Дворца Дудаева, их сотни там остались. Ивановских много, волгоградских да и из нашего города — девятнадцать… Не все, правда, в одно время, но все же. Ровесники наши.
Актеры помолчали.
— А помните, девушки, на похоронах Марийки женщина одна была? Татьяна Николаевна, — спросил Саня.
— Да что-то смутно припоминаю… — Катя наморщила лоб.
И Яна пожала плечами:
— В синем пуховике, что ли? Красивая такая, но уже седина у нее… Всё с матерью Марийки разговаривала? Она?
— У нее тоже сын в Чечне погиб. В декабре еще хоронили. Один из первых, из девятнадцати…
— Саня, а откуда ты эту женщину знаешь? — поинтересовалась Катя.
— Они с Марийкой были знакомы. Даже более, женщина эта названой крестной матерью Марийки стала. Помогла ей, приняла участие, морально поддержала. Когда с Марийкой это случилось, ну, там, у Анны Никитичны, мы-то в кусты все полезли, а Татьяна Николаевна — они случайно познакомились — к ней как мать отнеслась, пошла в этот гадюшник, шерстила там и Анну Никитичну, и наших спонсоров. Мне Марийка потом кое-что рассказывала. Да, если 6 я не струсил, загремел бы наш Захарьян…
— Твари мы, — согласилась Яна. — Это мы Марийку угробили. А со временем и с нами то же самое сделают. Я это не сразу, но поняла. Если вот так, поодиночке, жить будем, если друг за друга не встанем. Нас Михаил Анатольевич всех через шалаш пропустит. Или что-нибудь в этом роде. Что-нибудь новое придумает, какой-нибудь новый оригинальный сюжетец раскопает из отечественной или зарубежной классики. Вон, «Декамерон», бери и ставь. Бесконечные и забавные траханья. Маленькие эротично-сексуальные спектакли для школьников и всех желающих. Отбоя от зрителей не будет… Ребята, мы с ума сошли! Все! Без исключения!.. Саня, как ты мог тогда, ну в шалаше… Что ты вытворял! Фу!
Зайцев молчал, повесив голову.
— Правда, тебе заплатили? — приступила с расспросами и Катя.
— Правда. — Зайцев не смел все же поднять глаза. — Подонок я, девчонки, подонок! Самый настоящий. И трус, к тому же. Я же мог Марийке помочь… вообще, не участвовать в этом грязном шоу. И потом… как-то хотя бы ее имя обелить. Мне Татьяна Николаевна звонила, очень просила. А я… Но что де-лать-то, девчонки? Разве можно так жить?!
— Если мы пойдем в свидетели, Саня, то Захарьян нас в порошок сотрет, ты же знаешь! — В глазах Кати поселился настоящий ужас. Ей в самом деле было страшно даже представить, что вот она, такая послушная и безотказная на репетициях и в спектаклях, вообще, в жизни, вдруг пойдет против самого Захарьяна!
— Ребята, я же больше ничего не умею! — жалобно прибавила она. — Ни-че-го-шеньки! Я только умею играть на сцене, изображать других людей. Что мне потом — пирожками торговать?
— Если мы трое пойдем к прокурору, да еще с другими ребятами поговорить… — начал рассуждать Зайцев, и лицо его заметно оживилось, в глазах зажглась надежда.
