Лучший частный детектив - Молчанова Ольга Павловна
«А что, был и второй период? — спросил я его. «Да, — ответил он, — к сожалению, был и второй. Но об этом, если позволите, чуть позже».
Спиридонов поднялся из-за стола, приготовил нам кофе, что было весьма кстати, и достал из стола обычную белую картонную папку с завязочками. Внутри находились два черно-белых рисунка, выполненные на ватмане простым карандашом. «Как вы полагаете, их рисовал один и тот же человек?» — спросил он.
На одном из рисунков в полупрофиль был изображён человек, сидящий за столом в слабо освещенной комнате. Его глаза закрыты, обеими руками он сжимает голову, словно пытаясь удержать таким образом бесконечную боль, рвущуюся изнутри. Черты лица, линии тела и даже детали интерьера находились в полной гармонии с замыслом художника. Состояние человека, загнанного в угол обстоятельствами, было передано настолько тонко, что при первом же взгляде на рисунок возникало чувство невольного сопереживания с его героем. Я, ты же знаешь, небольшой знаток искусства, но должен признаться, был потрясён увиденным, хотя и не подал вида.
Второй рисунок представлял собой заурядный пейзаж. Речушка, мостик через неё, заросли на противоположном берегу, да остатки какого-то сооружения в кустах. Так, ничего особенного. Объединяло эти работы только то, что обе они были нарисованы карандашом, но, судя по почерку, явно разными людьми. Так я и сказал доктору. Он усмехнулся и сказал, что я неправ. Оба изображения созданы всё тем же Бурцевым, но то, что производит впечатление, во время обострения болезни, а второе — в те минуты, когда его можно было считать вполне здоровым человеком.
— А ты не догадался запечатлеть эти рисунки? — спросил я, слушая своего друга с огромным вниманием.
— Обижаете, Холмс. В этом планшете имеются два файла с рисунками, и ты их увидишь. Кстати, проверь почту, они уже должны быть в твоём ящике. Но я хотел бы рассказать о том, что было дальше, и сделаю это с большим удовольствием, если ты плеснёшь в наши стаканы ещё по глотку этого неплохого шотландского самогона.
Мы выпили и на короткое время умолкли, разбираясь с принесенными блюдами. Затем Лёха пригубил виски, откинулся на спинку стула и продолжил.
— После слов доктора я ещё раз внимательно осмотрел оба рисунка, но вывод был тем же: два разных человека воплощали на бумаге эти сюжеты. «Откуда они у вас?» — спросил я Спиридонова. «Бурцев нарисовал их, когда оказался у нас вторично, тогда же он и попросил меня забрать их». Взволновано расхаживая по кабинету — кстати, сударь, обратите внимание на стиль моего изложения, когда будете в старости писать мемуары — психиатр рассказал продолжение истории несчастного художника.
Второй раз, по его словам, Бурцев появился в отделении спустя четыре месяца. У него так же, как и в первый раз, путалась речь, он упорно порывался куда-то бежать, утверждая, что может не успеть. Но в отличие от предыдущего случая его поведение изменилось. В нём всё чаще стали проявляться элементы агрессии, и художника пришлось поместить в отдельное помещение. Странно, но мать несчастного при этом отсутствовала, а своей госпитализацией Павел был обязан соседям и милиции, когда выбрасывал мебель из окна своей квартиры на четвёртом этаже. От самого же больного ничего вменяемого добиться было невозможно.
Спустя полгода стало ясно, что лечение не даёт должного эффекта, и оно будет длительным. Интересным был только его побочный результат. У Бурцева временами стал возвращаться разум, но в такие периоды он совсем не походил на себя прежнего, на того мягкого человека, легко попадающего под постороннее влияние. Что-то необратимое произошло в его затуманенной голове. Он перестал стричься и бриться, стал редко принимать пищу и, в связи с этим, очень похудел. В заросшем волосами человеке уже с трудом можно было узнать того молодого красавчика, каким он впервые появился в отделении.
Теперь это был настороженный тип с жёстким осмысленным взглядом, которому постоянно казалось, что его подстерегает опасность. Удивительно, но каким-то непостижимым образом он чувствовал тех, кто наблюдал за ним. В такие минуты Бурцев становился опасен, и однажды даже напал на санитара, который был намного сильнее физически. Беднягу спасло лишь то, что в комнату, где это произошло, случайно вошли его сослуживцы.
«Меня же он выделял из общей массы врачей и медперсонала, — продолжал доктор, — был послушен и спокоен в моём присутствии. Рисовал Павел редко, да, собственно, всего два раза, насколько я могу припомнить. А в один из периодов ремиссии долго рассматривал свои рисунки, сидя за столом, потом попросил меня забрать их, забился в угол и безутешно плакал. Я так и не смог понять причину необычного поведения своего пациента в тот день. Больше подобное состояние к больному не возвращалось, а строить гипотезы на единственном случае, как вы понимаете, было бессмысленно.
Время шло, а когда в больнице возникли большие проблемы с финансированием, Бурцева сочли практически здоровым и отправили домой. К этому времени он пробыл у нас почти два года. Я возражал, считая, что лечение не завершено, но, увы, моё мнение не было услышано. Квартира за Павлом сохранилась, пенсия была оформлена, сослуживцы согласились сопроводить его и договориться с участковым психиатром о присмотре за своим бывшим коллегой, попавшем в сложную ситуацию.
На момент выписки художник находился в состоянии длительной ремиссии, и проблем внешне как бы не обнаруживалось. Я написал рекомендации по медикаментозной поддерживающей терапии и попрощался со своим больным, ощущая подсознательно, что чем-то виноват перед ним. В чём причина этих ощущений, я так тогда и не понял, а со временем моя совесть утихла, как это обычно бывает в жизни.
— Странно только, — сказал доктор в завершение своего повествования, — что при такой привязанности к сыну, какую я наблюдал во время его первой госпитализации, мать так и не появилась за всё время рецидива болезни. Уезжал он на заднем сидении такси, заказанном сотрудниками. И я до сих пор помню его взгляд, когда он неотрывно смотрел на меня через окно удаляющейся машины».
Мы помолчали какое-то время: я — переваривая услышанное, он — находясь под действием воспоминаний. А затем доктор спросил, чем, собственно, вызван мой визит. Я рассказал о твоей просьбе. «Бегает, говорите, мой художник, — заметил доктор. — Интересно, очень интересно знать: куда бежит или кого догоняет этот несчастный человек?».
Пожав друг другу руки, мы расстались. Я обещал сообщить ему, если мне станет известно что-то новое о его бывшем пациенте.
— Лёха, я могу взглянуть на его рисунки?
— Без проблем. Держи планшет, там два разных файла.
Я открыл изображение. Рисунок, на котором человек в одиночестве сидел за столом, действительно производил впечатление как авторской манерой, так и совершенством композиции. Мне пришлось осторожно выдохнуть воздух, который непроизвольно задержал в лёгких.
— Что, пробирает? — спросил Лёха.
— Да уж, здорово преподнесено. Если бы не знал кто автор, то решил бы, что это рука гения.
— Друг мой, гениальность и безумие — это всего лишь две стороны одной и той же медали. Почитай Ломброзо на досуге, уверяю, получишь удовольствие.
Следующий файл содержал пейзаж. По стилю и эмоциональной нагрузке он сильно проигрывал предыдущему рисунку, но я замер, увидев его. Точно такая картина была изображена на стене квартиры безумца. Разница была лишь в качестве исполнения и наличии фигуры женщины, которую сильно испугал кто-то, невидимый зрителю.
— Тебя что-то заинтересовало? — спросил без привычной улыбки Лёшка, наблюдая за моей реакцией.
— Да нет, просто показалось, но я, видимо, ошибаюсь, — невнятно пробормотал я, возвращая планшет.
— Посмотри дома внимательней, и если вспомнишь, обязательно позвони. Ты слышишь меня, Игорёк? Не вздумай играть в крутого детектива без моего присутствия рядом, как ты это любишь делать. Я уже тебе говорил, кажется, что количество везения, отпущенного человеку, имеет свой предел. Не стоит приближаться к нему без должных на то оснований. Скажи, журналюга несчастный, что ты понял меня?!
