Александр Проханов - «Контрас» на глиняных ногах
С Сесаром они вышли из казармы в сопровождении солдата с ручным пулеметом. Миновали водонапорную башню, продырявленную и истерзанную, с легковесной пустой цистерной. Пробрались по тропке сквозь колючие заросли и спустились к протоке, коричневой, лениво текущей, в медлительных шоколадных воронках. На той стороне, сквозь деревья, угадывалось соседство реки, прилетал луч солнца, отраженный от воды, сочно вспыхивало серебро в растревоженной ветром листве. У берега, уткнувшись в глину, стояло каноэ, на долбленое дно натекла вода, лежало деревянное избитое и измусоленное весло. Солдат забрался в лодку, установил пулемет на носу, упирая сошки в сырое смуглое дерево. Веслом стал выплескивать воду, рыже вспыхивающую на солнце.
Белосельцев чувствовал страшную слабость, непонимание того, зачем он здесь. Зачем тащит свою болезнь, свое немощное тело, близкое к помрачению сознание, зачем перебирается через безымянную протоку у чужой реки, в чужой земле, среди чужого народа, отказывая себе в самом главном, насущном. Сесар, молчаливый, строгий, как его верный страж и оруженосец, держал пакет с объективами. Следовал за ним по пятам, приставленный кем-то, кто желал облегчить его, Белосельцева, участь.
– Сесар, кто ты? – Белосельцев смотрел на его высокое мощное тело, загораживающее солнце, бросающее тень, в которой хотелось укрыться. – Ты – человек или статуя? Почему не ведаешь усталости? Почему рискуешь вместе со мной?
– Виктор, я должен тебе помогать, – был краткий ответ, с которым Сесар переступил через борт каноэ, принял у солдата весло. – Садись, я буду грести.
Они переплывали на каноэ протоку. Солдат устроился на носу, выставив пулемет над водой. Белосельцев сидел на корточках, ухватившись за мокрые борта, чувствуя колыхание лодки. Сесар, встав на колено, как индеец, махал веслом, перенося его с борта на борт, толкал воду, посылая вперед послушную плавную ладью. Белосельцев смотрел на его мощное, работающее мускулами тело, на деревянное весло, отекающее солнечной капелью, на коричневую воду протоки. И вдруг подумал, что Сесар – посланец иного мира, посланный за ним, как Харон, перевозящий его через реку Жизни и Смерти. Там, куда везет его молчаливый перевозчик, кончатся для него все метания, завершатся все скитания, найдет объяснение загадочная, ниспосланная ему жизнь. Там, за теми деревьями, его ждет последнее, самое грозное свидание.
Они выбрались из лодки на другом берегу протоки, двинулись к деревьям. Прошли среди корявых стволов, приближаясь к редким кустам.
– Если не хотите, чтобы вас заметили, здесь нужно ползти, – сказал солдат и, не дожидаясь ответа, лег, зазмеился в траве. Белосельцев опустился на землю, чувствуя гудение в висках, обморочно поводя глазами. Пополз, держа на весу телевик, пачкая колени и локти. Сесар полз следом, тяжело утюжа глину.
Они перебрались через мелкий, залитый водой окоп. Белосельцев приподнял голову и увидел реку.
Рио-Коко текла широко, полноводно, сочно хлюпала и волновалась по всему коричневому течению. Делала плавный поворот в далеких лесах, торопясь к невидимому океану. Не было видно ни птицы, ни рыбьего всплеска. На той стороне, в Гондурасе, зеленели холмы, спускалась к реке дорога, но пустынность и безмолвие казались мнимыми. Чудилось присутствие многих притаившихся людей, стерегущих, наблюдающих глаз. Дорога подходила к воде, прерывалась потоком, выныривала на этом берегу, зарастающая, ненаезженная. Тут же покосились столбы, валялась путаница ржавых канатов, развалившиеся шестерни и валы – остатки паромной переправы.
– Будьте осторожней с фотокамерой, – предупредил солдат Белосельцева, наблюдавшего в телевик холмы на той стороне. – Могут увидеть стекло, выстрелить по отблеску.
Белосельцев в изнеможении вытянулся на краю окопа, расстелив на земле платок, положив на него аппарат. Окоп был недорыт, наполовину наполнен рыжей горячей водой, и в воде, брюхом вверх, плавал дохлый детеныш крокодила. Казалось, он упал туда и сварился, всплыл, раздутый, канареечно-желтый, брюхом вверх, утопив чешуйчатый хвост, растопырив коготки на передних лапках.
Белосельцев смотрел на дохлого дракончика. Чувствовал исходящую от земли горячую духоту, запахи непрерывного тления. Словно земля была органической плотью, в ней шли распад и гниение, и трупные яды проникали сквозь ткань одежды, просачивались в кровь, и он сам превращался в истлевающую материю. Боролся с немощью, вглядывался через реку, через мелкие водяные вспышки, готовясь увидеть на холмах людей и машины, поймать их мощной, приближающей оптикой. Но холмы оставались пустыми, монотонно мелькали по реке венчики солнца, и он боролся с обморочностью.
Проплыла коряга, медленно развернулась расщепленным комлем. На нее порхнул, присел кулик, побежал, долбя носом. Пролетела бабочка, медлительная, кофейная, толкая воздух широкими крыльями, и он своим горящим лицом почувствовал дуновение от этих ударов. Проследил, куда она полетела, – там, в прибрежных кустах, нежно махали крыльями точно такие же бабочки. Ему захотелось поймать несколько бабочек, чтобы потом в Москве смотреть на них, вспоминать этот окоп, желтопузого крокодильчика, песчинки на черном корпусе камеры и думать: «Бабочки Рио-Коко».
Следом, на невидимых прозрачных крыльях, прилетело воспоминание, необъяснимое, случайное на этом берегу. Школьный учитель словесности, длинноногий, костлявый, со скрипучим, язвительным голосом, который вдруг менялся, наливался свежестью, музыкальной певучей силой, когда читал им сцену битвы из «Тараса Бульбы» или главу из «Медного всадника». Ученики восторгались, любили его, сотворяющего в маленьком обшарпанном классе медное, скачущее по Петербургу чудище.
Вдруг подумал о Валентине – прозрачная, бестелесная, пролетела мимо него над рекой в стеклянных переливах прохладного воздуха. И тут же возник металлический звук, слабый, расплывчатый, не имеющий прямого источника, будто слабо дребезжало все пространство вокруг. В этом дребезжащем воздухе летали бабочки, текла река, лежал его аппарат. Казалось, это она, пролетевшая, вытянула за собой этот звук, словно шарф из тончайшей металлической ткани.
Он вытянул голову, всматриваясь в холмы, ожидая увидеть машины. Но звук обретал направление, медленными валами катился по реке, еще далекий, размытый. Будто за поворотом боролся с течением буксир, тянул груженые баржи. Белосельцев смотрел вдоль реки, ожидая увидеть корабль. Но звук исходил из неба. Металлический шатер звука ниспадал, накрывал землю.
Он увидел высокий самолет, когда тот был почти над рекой. Четырехмоторную, с отвисшим фюзеляжем машину, пятнистую, с косым завершением корпуса, за которым тянулись четыре дымные тающие борозды. Следом возник еще самолет. И еще. Три самолета шли вдоль реки, быть может, уже нарушив границу, приближались, плыли над их головами. Солдат, запрокидывая молодое лицо, скаля белые зубы, выдохнул:
– «Геркулесы»!.. Десантные!.. Гринго!..
Белосельцев, выныривая из болезни, из сонной одури, щелкал, снимал. Хватал в кадры их вислые, переполненные подбрюшья. Эмблемы на фюзеляжах – белые звезды в синих кругах. Звук проникал вместе с дыханием в легкие, металлически дрожал на зубах, вызывал во рту алюминиевый вкус.
У переднего самолета в хвосте стала открываться дыра, напряженная, пульсирующая. Из нее выскочил, закружился, стал перевертываться, падать к земле темный брусок. Следом еще и еще. Белосельцев подумал, что это бомбы, стиснулся, сжался, ожидая огня и грохота. Бруски, подлетая к земле, взрывались, выдували узкое желтое пламя струей вниз. Из пламени раскрывался огромный белый пузырь – парашютный купол. Натянутые стропы качались. На них, пятнистые, увеличенные объективом, отпускались танкетки – гусеницы, плоские башни, пушки падали на парашютах в холмы. Из других самолетов, как из туловищ плодоносящих, пульсирующих бабочек, сыпалась черная икра, бесчисленные, засевающие небо яички. Вспыхивали белыми струйками. Раскрывались парашютами. Десантники занимали все небо, на разных высотах снижались к реке, на оба берега, на головы им, лежащим.
Белосельцев оставил камеру, стоял на коленях, понимая, что свершалось невозможное, отдаляемое, заклинаемое. Одолело все заклинания, отвергло все молитвы. Сбывалось ее пророчество об огромной беде и несчастье. Война засевала землю темными порошинками, и он, военный разведчик, видел ее начало на безвестной реке, не мог известить о ее начале, послать шифрограмму в Центр, выйти в эфир с открытым текстом экстренного сообщения. Первый удар войны, разящий лязг гусениц придется сейчас по нему. И только после того, как его не будет в живых, война разрастется, как липкое пятно огня, сжигая, испепеляя режимы, свирепо перекидываясь из страны в страну, перемахивая континенты, стремительно расширяясь по всем океанам, от полюса к полюсу, начиняя небо армадами бомбовозов, вышвыривая из-под вод шипящие факелы ракет, превращая мировые столицы в красные зловонные кратеры. И земля, как огромный обугленный клубень, выпавший из костра, в завитках ядовитого дыма. И все реки земли – Волга, Рейн, Миссисипи и эта безвестная Рио-Коко – будут течь среди горячего пепла, излучая ртутные отсветы.
