Александр Проханов - «Контрас» на глиняных ногах
Они осматривали машинный двор, где стоял синий трактор «Беларусь», и индеец, длиннорукий, перепачканный маслом, возился в моторе, а другие протягивали ему ключи, ловили каждое движение. Отирали трактору фары, стекла, блестящие, стертые о землю плуги.
– Здесь большинство индейцев никогда не видели трактор. – Джонсон был похож на экскурсовода в музее, показывающего любимые экспонаты. – Не видели электричества, плуга. Жили у рек, одна-две семьи, отделенные от всех остальных болотами. Я не преувеличиваю, впервые в своей истории они участся жить вместе, обрабатывать землю. В их домах появился свет. Они научились водить трактор. Это и есть просвещение…
Белосельцев смотрел на смышленые лица индейцев, на усердие, с каким они внимали механику, на любовное бережение, с каким относились к голубой нарядной машине. Но жар его разгорался, кровь свертывалась, виски дрожали от боли, и мерещилось нечто ужасное, подстерегавшее их всех, как тот огромный бетонный индеец, поднявший отточенный меч.
На краю поселка лежали янтарные ошкуренные бревна. Стучали топоры, пели пилы. Голые по пояс работники копали ямы, вгоняли в них сваи.
– Строят церковь. – У Джонсона была интонация дрессировщика, гордящегося результатами своей дрессировки, победившей кровожадные инстинкты. – Революция не против религии. Пусть на здоровье строят свои церкви, но не стреляют из окон своих церквей в революцию…
Белосельцев кивал, но ему казалось, ямы, в которые опускаются сваи, хлюпают красной жижей и сосновые торцы с хрустом дробят чьи-то кости.
Они спустились к дороге на травяную поляну. Здесь было людно, толпился народ. Дровосеки с топорами, вернувшиеся с корчевья. Милисианос с винтовками. Женщины с малыми детьми на руках. Ветхие старики и старухи. Белосельцеву показалось, что он узнает и тех, кого только что привезли грузовики из общины Перокко. Все скопились и на что-то смотрели.
К деревянному, поддерживающему провода столбу был привязан низкорослый, красного цвета бык. Не привязан, а притянут двумя тугими, накинутыми на шею арканами, захлестнутыми вокруг столба. За концы веревок, натягивая их что есть силы, держались два индейца, упирались в землю, а бык, прижатый к столбу головой, задыхался, сипло дышал, вываливал розовый вспухший язык, с которого стекала стеклянно-красная тягучая слюна.
– Что это? – спросил Белосельцев, пугаясь вида быка, его вздутых дышащих боков, ходящего от боли загривка, расставленных копыт.
– Это бык для общины, – ответил всезнающий Джонсон. – Каждый день для поселка забивают быка. Люди приходят и смотрят.
Голова быка была притянута к столбу, пропитанному креозотом. Над быком тянулись электрические провода, белели фарфоровые изоляторы. Жилка громоотвода пробегала по столбу у пульсирующей бычьей шеи. Казалось, электричество подается в поселок через тело быка и в набухшем зверином горле бьется синусоида тока.
Из толпы вышел худой длинноногий индеец в оборванной одежде. Приблизился к быку. Топтался вокруг и оглядывал. Те, что держали арканы, ослабили веревки. Длинноногий оборванец ловко, цепко вскочил верхом на быка, ухватил за уши, и рогатый зверь, поскользнувшись, едва не рухнув под тяжестью, выгибая надломленный хребет, метнулся и с хриплым ревом побежал по поляне. Взбрыкивал, держал хвост палкой, а наездник драл его за уши, бил по бокам пятками, и двое, не отпуская арканов, бежали следом.
Бык подбросил задние ноги, и оборванец скатился через бычью голову на траву. Зверь был готов ударить мучителя короткими рогами, но арканы натянулись, веревки душили его, и он, взбрыкивая, поскальзываясь, метнулся, а его заваливало, распинало на натянутых стропах. Тот, кто упал, подскочил, засунул быку в ноздри пальцы, сжал их там, в недрах дышащей сосудистой ткани, наполняя голову быка слепящей парализующей болью. Бык обмяк, уронил на траву голову, выкатил белые, в красных прожилках глаза. Белосельцев почувствовал эту страшную боль, передавшуюся ему через мокрую траву, сумеречный моросящий воздух. Искал опоры, был готов лечь, затихая, вываливая из орбит глаза.
Люди вокруг смеялись: женщины с детьми на руках, лесорубы, механик, что недавно возился с трактором, плотники, рубившие церковь. Мальчишки кидали в быка комки грязи, щепки. Радовались мучениям быка, играли в него.
Видно, боль из головы быка достигла сердца, и оно вскипело последним ужасом, налилось дурной жаркой кровью. Бык вскочил, рванулся, ринулся на людей, тараня их нацеленной на удар головой. Толпа с визгом и гомоном побежала. Но два аркана натянулись, рванули, опрокинули быка навзничь. С костяным стуком он упал на хребет, дергал, сучил ногами. Длинноногий оборванец ловко, боком, уклоняясь от копыт, подскочил и блестящим маленьким лезвием провел быку по горлу. И словно открылся ключ. Затолкался, запузырился толстый алый бурун. Толпа сбегалась, теснилась, стараясь не пропустить смерть быка. Оттеснила Белосельцева, и он видел, как женщина подымает над головой ребенка, чтобы тому было видно.
– Пришли машины, – сказал Джонсон. – Скоро станет темнеть. Надо доехать засветло.
Три их «Тойоты», разноцветные, как кубик Рубика, стояли в ряд на дороге. Белосельцев в изнеможении садился, слышал гул и ликование толпы.
Глава пятнадцатая
Он метался в «треугольнике красных дорог». Красные тельца умирали в нем, как крохотные красные быки. Капельки красной ртути выступали у него на лбу. Он боролся с болезнью и думал: «Неужели она права? И пророчество ее состоится?»
Подъезжая к Леймусу, они едва не угодили под пулеметный огонь сандинистского опорного пункта. Гневный чернокудрый офицер, грозя кулаком, подымался из-под мешков с песком, а рядом пулеметчик вцепился в рукояти, вел стволом, был готов стрелять по «Тойотам».
– Почему не информировали о приближении? – Офицер не сразу и неохотно разжал кулак, отвечая на рукопожатие Джонсона. – Мои люди хотели стрелять. Мы думали, диверсионная группа. Вы должны были сообщить о прибытии!
Из окопов, из-за брустверов подымались солдаты – бегающие глаза, потные лица, стискивающие оружие руки. Эта концентрация тревоги, недоверия, готовности биться пахнула на Белосельцева. Дала знать – враг близко, опасен, его ждут поминутно.
– Вот Рио-Коко, – показывал офицер на деревья, напоминавшие высокие прибрежные ветлы. – Сегодня утром было тихо, а накануне стреляли. На том берегу проходят маневры гринго. Отрабатывают прорыв через реку. Вчера на берег выезжали понтоноукладчики, имитировали наведение переправы. Позавчера появлялись гондурасцы и американская морская пехота. До одного батальона. Проводили учебную атаку и рукопашный бой. Стремятся нас запугать. Нервы у людей на пределе, не спим. Вторжение может начаться в любой момент. Поэтому и говорю: вы подвергались риску. Следовало дать радиограмму о прибытии.
Они вошли в полуразрушенное строение с исстрелянной штукатуркой, где потрескивала рация, лежало оружие, стояли самодельные койки. В окне без стекол виднелись ржавый остов автобуса, уже оплетенный лианами, и обугленные сваи сожженных домов, отданные на откуп лесу, траве, пятнистым лишайникам.
– Два года назад здесь были бои, – пояснял офицер, усаживая их на кровать, угощая водой из жбана. – Операция «Красная Пасха». Они захватили Леймус и удерживали двенадцать часов. В этой казарме погибло восемь моих людей. Я был ранен. Теперь они пойдут все вместе: «контрас», гондурасцы и морская пехота. Первыми их встретим мы, на этой позиции. Наша задача – удерживать их тридцать минут, чтобы армейские части заняли рубеж по тревоге.
Белосельцев пил теплую, отдававшую глиной воду, стараясь погасить жар, подавить болезнь, усилием воли вмешаться в невидимое, проходившее в глубине организма сражение. «Красная Пасха», «красные кровяные тельца», «красный треугольник дорог»… Смотрел на сальные, давно не мытые кудри офицера, на его припухшее, в комариных укусах лицо и думал: по этим кудрям, по этому потному лбу придется первый удар войны. Он может случиться сейчас. Из-за реки, из-за старых деревьев прилетит, разрастаясь, свистящий звук, рванет заставу и погасит свет в окне, и мучительный жар в голове, и желание прилечь и свернуться на деревянной самодельной кровати.
– Как вы думаете, смогу я увидеть с этого берега гринго? – одолевая немочь, спросил он офицера. – Удастся ли мне их сфотографировать?
– Может быть, да, – сказал офицер. – От реки нас отделяет протока. Там лодка. Можете подплыть к разрушенной паромной переправе. Оттуда хорошо просматривается гондурасский берег. Там они наводят понтоны, появляются их солдаты, подлетают вертолеты. Укройтесь и ждите. Может быть, вам повезет.
С Сесаром они вышли из казармы в сопровождении солдата с ручным пулеметом. Миновали водонапорную башню, продырявленную и истерзанную, с легковесной пустой цистерной. Пробрались по тропке сквозь колючие заросли и спустились к протоке, коричневой, лениво текущей, в медлительных шоколадных воронках. На той стороне, сквозь деревья, угадывалось соседство реки, прилетал луч солнца, отраженный от воды, сочно вспыхивало серебро в растревоженной ветром листве. У берега, уткнувшись в глину, стояло каноэ, на долбленое дно натекла вода, лежало деревянное избитое и измусоленное весло. Солдат забрался в лодку, установил пулемет на носу, упирая сошки в сырое смуглое дерево. Веслом стал выплескивать воду, рыже вспыхивающую на солнце.
