Гарольд Койл - Крещение огнем
Президент вцепился в ручки своего кресла и вжался в его спинку. Он увидел, как те, кто не успел пристегнуться, повалились на спинки передних кресел или прямо в проход. Самолет дергало из стороны в сторону — это пилот пытался хоть как-то справиться с управлением. Но он не мог ничего сделать, чтобы уменьшить угол или скорость падения. Прошло еще несколько секунд, и самолет, приняв почти вертикальное положение, стал медленно вращаться.
Все, что не было закреплено — люди, подушки, одеяла, пиджаки, — все это летело мимо Монтальво к кабине пилотов, образуя там большую кучу. Панические вопли смешивались с криками и стонами раненых. Президент уперся ногами в спинку переднего сиденья, чтобы его не выбросило из кресла.
Казалось, падение длится целую вечность. Монтальво уже понял, что ему суждено умереть. В душе его не было ни страха, ни желания узнать причину аварии. Он испытывал только сожаление. Он жалел, что умирает, не добившись победы. И мечта въехать в Мехико на белом коне, чтобы спасти страну и ее народ, вместе с самолетом превратилась в огромный огненный шар...
Единственными очевидцами того, как самолет врезался в горный склон хребта Восточная Сьерра-Мадре, были пилоты двух истребителей F-5, незаметно следовавших за президентским "Боингом". Они увидели, как самолет сложился в гармошку; крылья, оторванные чудовищным ударом, швырнуло далеко вперед, и вокруг стало растекаться озеро горючего. Вот пары его воспламенились, раздался взрыв — и огонь поглотил остатки катастрофы. Президент Мексики Карлос Монтальво, основные деятели его кабинета, экипаж корабля — все были мертвы. Причиной их гибели стало загрязненное топливо. Оно же испепелило их трупы до неузнаваемости и скрыло все следы преступления.
Глава З
Многие шпагоносцы побаиваются гусиных перьев.
В. Шекспир
29 июня, 10.45 Паласио Насиональ, Мехико, МексикаКапрал Хозе Фарес, водитель полковника Гуахардо, вздохнул с облегчением: транспорта на авеню Республики Бразилии было мало. Утренние события, смутные слухи и мрачное настроение полковника — все это выбивало Хозе из колеи. Гуахардо, ссутулившись на заднем сиденье, не проронил ни слова. Покосившись в зеркало заднего вида, Фарес увидел, что полковник сидит неподвижно, будто в трансе, скользя отсутствующим взглядом по пустынным улицам. И хотя капрал был далек от высокой политики, он понял, что офицер на заднем сиденье — один из тех людей, которые устроили государственный переворот и в считанные часы покончили с Карлосом Монтальво и его партией. Теперь эти люди наверняка возьмут власть в Мексике в свои руки. От одной мысли о том, что за его спиной сидит человек, обладающий такой властью, Фаресу стало как-то не по себе. Сам того не сознавая, капрал вел машину с величайшей осторожностью: можно было подумать, что он везет не полковника, а бомбу.
Гуахардо не замечал ни пустых улиц, ни того, как водитель управляет "седаном". Даже когда они въехали на главную площадь города, он едва обратил внимание на серый величественный фасад городского собора и другие, столь же внушительные здания. Даже в лучшие для него времена мало что в Мехико могло тронуть Гуахардо. И события последних двадцати четырех часов никак не изменили тех чувств, которые полковник питал к столице. Уроженец Чиуауа, он с подозрением относился и к Мехико, и к правительству, которое в нем обосновалось. Как и его предки, полковник привык полагаться только на себя и не доверять никому, кроме себя. Эти черты характера были необходимы, чтобы выжить в суровом северном штате. Помогали они ему и теперь — в жестокой политической игре.
Когда машина остановилась, Гуахардо открыл дверцу, не дожидаясь, пока капрал выйдет первым и распахнет ее перед ним. Не проронив ни слова, полковник повернулся к Фаресу спиной, миновал двух часовых у Южных ворот Паласио Насиональ и направился в президентский дворец. Как и капрал Фарес, часовые нутром почуяли, кто такой Гуахардо. Расступившись, они отдали ему честь с такой четкостью, которую редко увидишь в Мексике.
Но полковник и этого почти не заметил. Погруженный в свои мысли, заботы и тревоги, он шагнул с залитой солнцем площади под мрачноватые своды Паласио Насиональ — в незнакомый ему мир власти, жить в котором его никто не учил. Полковником все сильнее овладевали сомнения, заставлявшие его снова и снова задумываться: помогут ли черты характера, унаследованные от отца и деда, довести до конца революцию, которую он, вместе с другими заговорщиками, начал минувшей ночью.
Гуахардо шагал по коридорам и залам дворца, мимо красочных фресок и картин, на которых была запечетлена история Мексики. Он остановился лишь раз, проходя мимо фрески, изображающей героев мексиканской революции. Несколько секунд взгляд его скользил по неподвижным лицам, словно полковник пытался получить ответ на мучавший его вопрос и поддержку, которой ему так не хватало. Но герои тех давних лет молчали, непроницаемо взирая со стены на простого смертного. От них не приходилось ждать ни совета, ни ободрения. Разочарованно вздохнув, Альфредо подумал о том, что испытывали живые люди, послужившие прообразами для этой фрески. Знали ли они те же сомнения, усталость и страх, какие терзают сейчас его? Ведь они тоже были всего-навсего людьми. Может, на самом деле портреты говорят: "Просмотри на нас! Мы тоже были простыми смертными. А здесь мы потому, что сумели преодолеть телесную слабость и душевный страх и сделали все, что от нас зависело". Полковник в последний раз окинул взглядом фреску и кивнул, как будто соглашаясь с чем-то. "Да, они были всего-навсего люди, — подумал он, — ничуть не лучше, чем я". От этой мысли черная туча его сомнений слегка рассеялась, он повернулся и решительно зашагал по коридору.
Войдя в приемную, Гуахардо незаметно бросил взгляд на закрытые двери кабинета президента. В приемной толпились военные, офицеры полиции и правительственные чиновники. Одни вели жаркие споры, другие приглушенно переговаривались, некоторые сидели, погрузившись в невеселые думы. По выражению Лиц было нетрудно догадаться, кто надеется стать здесь своим человеком, а кто еще не знает своей участи и пришел в надежде ее выяснить. В этот день — первый день новой
революции — на лицах тех, кого ждала опала, были написаны тревога, страх и уныние.
По-настоящему посвящены в тайну были лишь Гуахардо и еще двенадцать полковников сухопутных и военно-воздушных сил. И те, кто толпился в приемной и не знал ничего наверняка, заметив, как уверенно Гуахардо прошел мимо, сразу поняли, кто перед ними. Хотя его походка и манера держаться не выдавали высокомерного или тщеславного человека, от него веяло уверенностью и властностью, которые говорили о внутренней силе. Как волна перед носом корабля, толпа расступилась, давая ему дорогу.
Гуахардо знал всех собравшихся в лицо, но не удостоил вниманием никого: никто из них не входил в Совет тринадцати. И офицеры, и штатские, как по команде, замолчали, выжидательно глядя на полковника. Некоторые подобострастно кивали. Два офицера шагнули вперед, стараясь привлечь его внимание, но он сделал вид, что не заметил этого. Какой-то забившийся в угол чиновник взглянул на него снизу вверх, и лицо его перекосилось, будто он увидел перед собой палача. И все, как один, освобождая полковнику путь, не сводили с него глаз.
И только когда он подошел к двери президентского кабинета и уже взялся за бронзовую ручку, раздался голос:
— Полковник Молина беседует с полковником Завалой. Вряд ли они захотят, чтобы им помешали.
Гуахардо помедлил, не отрывая ладони от дверной ручки. Он слегка повернул голову в сторону говорившего. Это был майор Рикардо Пуэрто — адъютант Молины. Почуяв назревающий конфликт, толпа зашевелилась, освобождая пространство между стоящим Гуахардо и сидящим Пуэрто. Теперь их разделял только большой стол, загроможденный стопками бумаг и папок. Пуэрто не сделал никакой попытки встать; пожалуй, даже напротив: вызывающе глядя на Гуахардо, он еще небрежнее развалился на стуле.
Адъютант полковника Молины исполнял обязанности секретаря, когда члены Совета тринадцати собирались для разработки планов революции, илч курьера по особым поручениям, когда его шефу требовалось быстро и незаметно передать сведения другим членам Совета. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Пуэрто стал ощущать себя частью святая святых революции и усвоил неподобающе ему манеры. Гуахардо никогда не упускал случая поставить зарвавшегося младшего по званию офицера на место. На миг их взгляды скрестились, и в комнате снова наступила тишина: всем хотелось узнать, чья же возьмет?
"И почему это, — подумал полковник, — младшие офицеры вечно стараются раздуть собственную значимость за чужой счет?".
