Виктор Смирнов - Лето волков
Двустворчатая дверь во вторую половину была закрыта. Занавеска-фартушинка над дверью еще колебалась. Над фартушинкой была полка. На ней стоял глечик. Не уширенный, как было принято, не практичный сосуд, а глечик-кувшин, без ручки, сужающийся вверху. Тонкий, напоминающий обводами девичью фигуру. С легким орнаментом, подобным воротнику.
– А… Тося? – спросил Иван.
– Собирается. Может, в другое время, Ваня?
– В другое? Какое другое? – Иван нагнулся, погладил приласкавшуюся кошку. – Муська…
– Это не Муська. Сынок ее. Много времени прошло, Ваня.
Когда Иван выпрямился, лицо его выглядело жестким:
– Что случилось, Денис Панкратович? Чего недоговариваете?
– Да ничего такого… просто все не так стало, Ваня.
– Я должен Тосю увидеть, она там, – Иван указал на дверь.
– Мы теперь сами по себе живем, в гости не ходим, к себе не…
– Тосю позовите, Денис Панкратович!
– Теперь то, старое, как приснилось. Все, что было, ушло. Как в воду.
– Не ушло! Мы слово дали… я всю войну! – он, как свидетельство, достал пакет, из пакета флакон «Красной Москвы».
Лицо гончара дрогнуло, как будто он испытал внезапный приступ боли.
– Вы еще в школе учились…
– Денис Панкратович! Я помню. Я из интерната… летом… А вы приехали с семьей. Ну да, мы детьми были… Но я как глянул на Тосю… Вы же учительствовали раньше, ну, до этого, – Иван указал рукой на полки. – Разве так не бывало, чтоб с первых классов и навсегда? На всю жизнь?
– Бывало. А чаще – как мелом по доске. «Ваня плюс Маня». Прошло время, стерся мел.
– Я не мелом!
Семеренков медленно, шаркая ногами, подошел к двери и отворил обе створки. Тося стояла в проеме.
Иван глядел на девушку, застыв, флакон подрагивал в руке. Они расстались, когда ей было шестнадцать. Он и не думал, что она станет такой красивой. Тося подняла глаза, на лице отражалась полная сумятица чувств. Губы дергались. То ли она старалась что-то сказать, то ли сделать шаг навстречу, то ли отступить.
– Тося! – Голос отца звучал как просьба… а, может, как невнятный приказ.
Она, взглянув сначала на отца, потом на Ивана, отрицательно покачала головой и решила отступить. Закрыла за собой дверь.
– Вот, понимаешь, как оно, – сказал Семеренков. – Сам видел.
Лейтенант постоял, уставившись на дверь. Наконец, выпалил:
– Вот, значит, как… Скрываете что-то от меня. Понятно… Честь имею!
– Постой, Ваня! Ну что ж вы все такие нервные?
Уже у калитки Иван вспомнил про «Красную Москву». Открутил пробку. Духи не желали литься через тонкое отверстие. Он стал трясти флакончик. Брызги летели на траву, на сапоги, на брюки.
…Гончар сидел за столом, положив голову на скрещенные пальцы. Сказал глухо в сторону двери:
– Прости, дочка! Прости меня нескладного!
Услышал всхлипывание.
27
– Попеленко! – позвал Иван.
Ястребок вышел взъерошенный. В одной руке был чайник, другой он придерживал орущего младенца. Из хаты валили клубы пара. На улицу горохом высыпала полуодетая детвора.
– Клопов морим, – объяснил Попеленко.
– У тебя ребенок вниз головой.
– А… Спасибо! – Ястребок поставил чайник и взял младенца как следует.
Из хаты доносились крики. «Куды лезешь? На печь, паскудник!»
– Вы токо это хотели сообчить, товарищ лейтенант? Про ребенка?
– Подвезешь меня завтра?
– Погано встретили? – ойкнул Попеленко. – Плюньте! Подивитесь на себя! Прямо плакат про Красную Армию! На гулянке себе подберете кого…
– Отменяется. Значит, завтра?
– Товарищ лейтенант, Лебедка лошадь казенная…
– Я заплачу́.
– Мне это без интересу. Може, помощь? От воинов-освободителей детя́м?
Младенец заорал. Попеленко отыскал в кармане кусок хлеба, обжевал и дал пососать ребенку.
– Надушились вы деколоном, товарищ лейтенант! На целое село! Все девки были б ваши, а вы уезжаете!
28
Иван собирал разложенные на кровати вещи. Рубаху, кальсоны, портянки, вафельное полотенце, щетку, ваксу, бритву, словом, то, что положено иметь офицеру в вещмешке. Девчата на улице распелись.
– И шумыть, и гуде, дрибний дощик иде,
А хто ж мене, молодую, тай до дому доведе?..
– Выманить хочут. От паскуды, – донесся голос бабки. – А Варя, ой голос!
Коврик у кровати рисовал сладостную картину: озеро, луну, камыши, дворец в отдалении, лебедей и парочку в обнимку на берегу.
Иван снял резинку с тугого пакета. Потертые фотографии. Фронтовые друзья. Газетный снимок: Иван и двое. Заголовок: «Герои переправы».
На фотографии совсем юной девушки – Тося, какой она была три года назад. Иван посмотрел на оборот. Почерк детский, а слова – нет. «Люблю, жду! Навсегда!» Иван хотел порвать снимок. Подумав, вернул к другим ценностям.
Серафима зажгла лампадку у божницы, зашептала:
– Матка Бозка, Заступница, шо робить, присоветуй… три годы ждала… хлопец порох, весь в деда… девки чертовы, прости, Господи…
Иван откинулся на кровать. Озеро, лебеди, сладкая парочка у камышей. Девчата все пели где-то на улице:
– А тепер я вели́ка, треба мени чоловика,
Ни старого, ни мало́го, козаченька молодого!
Какой прекрасный мир на коврике. Глупая, наивная и сладостная мечта.
29
Вместе со светом в маленькое оконце влетел крик третьих петухов. Иван сел на кровати, схватился за грудь. Вот сейчас проснется колючий еж… Посидел. Может, обойдется? Минует его этот «закрепленный рефлекс», клятая «кашлевая дисциплина»?
Не обошлось. Схватило, затрясло, стало когтить и рвать грудь. Серафима захлопотала на кухне, стала носиться туда-сюда, колебля пламя коптилки.
– Спортили хлопца, фашисты! Шоб им в штаны горячи уголья насыпали!
Дотянулась до божницы, достала икону, при этом с полки упала книга.
– Господи, прости меня грешную, – бабка перекрестилась книгой, положила на место, сдула пыль с иконы и, наклонив, облила водой из кружки так, чтобы вода стекала в глиняную мису.
– Попей, милый, – бабка подала мису Ивану. – Водичка целительная! Икону твой прадед с Чернигову привез… як рукой снимет…
– Пылью отдает! – отпив, Иван отклонил мису.
В груди поклокотало и затихло. Он откинулся на подушки.
Бабка склонилась над ним:
– Мисяць на небе, мертвяк в гробе, камень в море! Як три брата сойдутся бенкет робить, той час от раба Божьего Ивана лихоманку отгонять! Ты бежи, лихоманка, в густые хащи, в пустое болото, ляг на дно до скончания веков, до трубного гласа, а якшо поднимешься, скоченей от ангельского свету…
Безмятежна картинка на коврике. Усатенькое личико счастливца, розовощекая дивчина… Лицо Ивана покрылось капельками пота. Серафима вытерла внука рушником.
– Шо тут такого? – вдруг оборвала шептанье бабка. – До меня твой дед, царствие ему небесное, четыре раза сватался, крутился, як «Мессершмит». А я посмеивалась, вроде безразличная. – Она нагнулась к уху Ивана. – С Семеренковыми шось не то! Станислава враз померла. Не болеючи нехорошо помирать! Примета плохая! Нина счезла – как черти взяли. Тося в черном ходит, будто с монастыря.
– Может, просто встретила кого! – сказал Иван с показным безразличием.
– Знали бы. Тут у людей глаза аж на пятках. Ой, Тося! Недавно ж була мизе́рна, тонконога. Разом расцвела. Красуня! Может, Семеренков выпросил красоту для дочки? А только ж даром они не дают.
– Ну, глухарские сказки! – Иван привстал. – Сло́ва мне не сказала!
– А як она скажет? Немая стала.
– Как – немая?
– Не может. Красоту дали, язык забрали. Ты не веришь, а оно бывает… Нечистик хвостом по губам мазнет, после девка рот открывае, як рыба: слов нема. У нас кругом вупыри, полесуны, ведьмаки, оборотни… Тося кажное утро со святого родника воду носит. Но шось не допомогает! Церква нужна! Отмолить! А церкву до войны ще разорили. От бесы и разгулялись.
– Каждое утро?
30
Посветлело. Улица была пуста, туманна. Лейтенант дошел до околицы. Здесь росли плакучие ивы, а лес нависал громадой. Иван стал под иву. Ветви обдали брызгами. Он смахнул воду с парадной гимнастерки. Звякнули медали.
Тонкая фигура девушки, одетой в черное, едва выделялась на фоне леса. Тося несла коромысло с полными ведрами, двигаясь плавно и легко.
Приблизилась. Иван шагнул навстречу. Тося вздрогнула, остановилась. Пролилась вода. Увидела Ивана, уставилась в землю.
– Тося, – сказал лейтенант. – Это же я.
Она, не поднимая взгляда, сделала шаг, намереваясь пройти стороной.
– Тося, посмотри на меня. Это я, Иван!
Она лишь приостановилась. И прошла мимо. Иван вынужден был посторониться.
– Постой… я знаю, ты не говоришь. И не надо. Послушай…
Тося замедлила шаг. Казалось, снова остановится. Но она шла.
– Тося, я уезжаю.
Остановилась. Поставила ведра: ровно, не сгибаясь. И застыла. Лейтенант подошел поближе. Девушка не смотрела на него. Складки черного платка прикрывали лицо.
