Елена Крюкова - Железный тюльпан
Следователь, что вел дело Джессики, Фрэнка, Риты, Бахыта и Зубрика, поражался: «Как это вы смогли сделать? Такое потрясающее сходство!» Юра Беловолк ухмылялся. Я читала в его смеющихся глазах: «Как делать нечего». Да, Юра терял крупный источник дохода. И потом, он попривык ко мне и, я подозревала, даже по-своему полюбил меня. Но он, благодаря грохоту, поднятому вокруг его имени вездесущими папарацци, заимел скандальную славу лучшего продюсера России, этакого Пигмалиона, к которому со всех концов, предлагая себя за немыслимые деньги, ринулись новоявленные Галатеи, и недостатка в материале для производства звезд, звездочек и звездушек у него не было. Я вернула ему алмазное колье Риты: пусть нацепляет на шею новой скаковой лошадке. Оно жгло мне шею и пальцы, я не могла его носить. «Юра, ты сам как алмаз!» Юра прославился капитально. А Горбушко?
А Горбушко, как и следовало ожидать, не ударил в грязь лицом. Финальная глава книги о Любе Башкирцевой — «Железный Тюльпан» — была написана им в считанные дни, и книга, уже набранная в типографии, тут же вышла в свет — скорее, не вышла, а взорвалась, как сверхновая. Она была раскуплена мгновенно. Она стала бестселлером. Горбушко и меня засыпали приглашениями на вечера, на творческие встречи, на пресс-конференции, на сейшны и парти. Благодарная публика неистово просила, требовала у меня исполнить «Шарабан», «Картежников» и все любимые народом шлягеры. Я пела — в плохие, фонившие и трещавшие микрофоны, под беззубые рояли, с какими попало концертмейстерами, и все равно мне кричали: «Люба, бис!» Народ не хотел расставаться со сказкой. Народ не верил, что я — это я.
Этот подонок подарил мне свою книжку с надписью: «Дорогой Обманщице от Терпеливого Летописца». Я смерила его испепеляющим взглядом. «Не от Терпеливого Летописца, сучонок, а от Занудливого Шантажиста». «За сучонка набавлю тебе…» — заикнулся было он, но я встала в спортивную позу, выбросила вперед кулак и сказала внятно: «За каждые набавленные десять лет колонии строго режима ты тут же получаешь от меня десять ударов каратэ. В пах, в лоб и в подбородок. Я владею восточным единоборствами. Канат научил меня. Идет, козел вонючий? Спасибо за книгу. Я буду читать ее с большим интересом».
Книжка и правда получилась у сучонка интересная. Главу о себе — Любе я читала, то хохоча во все горло, то сжимая зубы от ярости, то вытирая, дьявол задери, слезу. Что-то сентиментальна я стала, с тех пор, как нам с Канатом, после того как спецы закруглили это невероятное, запутанное дело и следователь поздравил нас с нахождением Истины в Последней Инстанции, ляпнули в Краснопресненском ЗАГСе города-героя Москвы синие штампы, свидетельствующие перед Богом и людьми, что мы отныне муж и жена.
Серебро похоронили на Ваганьковском. Квадратный метр там жутко дорогой, но мне было без разницы. Я купила. Акватинта напилась на поминках в стельку, я еле откачала ее, отпаивала молоком, вливала в нее кувшинами сердечные капли.
Что сделали мы с Канатом? Мы поехали в свадебное путешествие в Париж, чтобы там, в роскошном и чудесном и прелестном Париже, городе всех на свете художников, певцов и поэтов, начать новую жизнь. Я взяла парижский ангажемент, готовила новые концерты в зале «Олимпия». Свой новый имидж я заказала режиссеру Рене Милле. Мсье Милле купил у Каната картину «Железный Тюльпан», процарапанную на ржавой двери гаража, очень дорого, и на эти деньги мы смогли снять, с помощью того же милого Рене, мастерскую для Каната на Монмартре, напротив той самой проклятой мастерской Пикассо и рядом с этой жуткой булочной, которую писал Ван Гог.
И Канат наряжал меня в нашей мастерской в разные тряпки, чтобы писать маслом на холсте, а потом раздевал и целовал. А Железный Тюльпан отражался в зеркале — Рене заделал железную картину в богатый золотой багет, с тем, чтобы выставить ее в Гран-Пале на Всемирной Биеннале, и Канат захотел ее немножко подправить, ему не все в ней нравилось. А настоящий Железный Тюльпан, увы, уже находился в Гохране. Эксперты подсчитали, что алмазов в нем было на много миллионов долларов, и, естественно, такое сокровище не могло считаться ничем иным, как национальным достоянием, даже если оно и попало в Россию нелегально.
Игнат мужественно пережил мое замужество. «А жаль, — только и сказал он при встрече, когда я сообщила об этом ему. — Зачем тебе нищий художник. Голь перекатная. Тебе нужен был в жизни я, крутой бизнесмен». — «Чтобы тебя однажды убили, как Женю, из-за бабок, камешков, недвижимости или черт-те из-за чего, и я бы осталась богатой вдовой?» — грустно пошутила я. «Что ж, остаться богатой вдовой — это, знаешь ли, совсем не так уж плохо», - так же грустно отшутился он.
Люций долго не мог прийти в себя, после того, как ему сказали, кто я такая на самом деле. Он тряс головой и орал: «Врете, врете, моя золотая талантливая Любка всех вас еще к ногтю прижмет!» Когда до него наконец дошло, он отменил все свои гастроли и уехал на горный курорт в Швейцарию — переживать событие в одиночестве, на свежем воздухе.
Джессике, Фрэнку, Рите и Зубрику дали срок. Каждому — свой. На последней очной ставке Рита подожгла меня глазами и кинула мне в лицо: «Единственное, о чем жалею, — даже не о том, что не убила тебя, шлюха. О том, что не сорвала у тебя с шеи мое бриллиантовое колье. Оно мне дорого как память». Теперь Рита сидит в российской, совсем не фешенебельной тюрьме, и у нее есть время для разнообразных воспоминаний. О Джессике и Фрэнке я, с тех пор как их посадили, не знала ничего. Тяжко, должно быть, сидеть за решеткой в чужой стране. Там, у них, в американских тюрьмах, наверное, чисто и сытно, фрукты к обеду, волейбол на свежем воздухе, полезный труд, не особо обременительный. Какова наша родимая тюрьма, я знала по рассказам красноярской шпаны и московских вокзальных парней. Небо и земля, я думаю. Не знаю, еще не сидела.
Бахыт Худайбердыев исчез из Москвы безвозвратно. Его искали все службы и всеми способами. Подключали Интерпол. Пока не нашли. Розыск — долгоиграющее дело. Может быть, его выудят, как рака, за его тонкие усики, откуда-нибудь из Саудовской Аравии или из Венесуэлы. А вероятней всего, его не найдет никто и никогда. У него слишком много денег, чтобы купить себе жизнь инкогнито, под другим именем и с другим лицом, и слишком острый нюх на преследователей и волчий гон.
Мне не давал покоя только тот раскосый, похожий на Каната молодой человек, которого я однажды видела через стекло автомобиля на Садовом кольце, когда мы все, водители, томились в очередной занудной пробке. Я осторожно спросила Каната, есть ли у него дети — от жен или вообще от каких угодно женщин. Он покосился на меня, сгреб меня в объятия. Совсем близко от себя я вновь, в тысячный раз, увидела коричневое, раскаленное стоянием у мольберта, широкое блюдо скуластого худого лица, смоль веселых глаз, кипящую в узких, прикрытых эпикантусом щелочках. Сейчас его глаза всегда лучились счастьем. Прежде чем ответить мне, он стал целовать меня, и мы целовались долго, забыв, о чем говорили. Мы больше не курили опия — мы сами были друг для друга опием. Бамбуковые трубки, как память, висели, прибитые крест-накрест к стене нашей парижской мастерской. Отпустив меня, отдышавшись, улыбаясь, осторожно погладив пальцем мой шрам под подбородком, он сказал:
«Да, конечно, есть. Он был еще маленьким, когда я оставил его в Москве и эмигрировал в Америку. Меня же выслали в двадцать четыре часа, Аллуся. Ты знаешь, что это такое, когда тебя высылают из страны в двадцать четыре часа?»
«А ты видел его… ну, потом?.. Когда вернулся?..»
«Нет, конечно. — Он погрустнел. — Я бы мог прийти к его матери или позвонить ей, но кто знает, как бы она приняла меня, особенно в том состоянии духа и тела, в каком я был до… до нашей с тобой встречи, ведь у нее сейчас совсем другая жизнь, и я, скорей всего, был бы помехой, спицей в колеснице…»
«А я его видела. Когда ехала в машине. На Садовом. Я уверена, это был он. Он молодой, красивый и счастливый. И, верно, преуспевающий. Так что все в порядке. Он копия тебя».
Канат снова обнял меня. Снова его раскосые глаза оказались рядом с моими.
«Роди ты мне сына», - прошептал он мне, и снова горячие сухие пустынные губы нашли мои губы и слились с ними.
«…а китайские мастера научили тюркютов выделывать совершенно особые ножи, в виде железных рыб, птиц и цветов, и от тюркютов это искусство перешло к воинам Чингис-хана, и поговаривали, что это умение досталось китайским воинам от самих шаньюев, ибо знаменитый шаньюй Кат Иль-хан сам выковал однажды Железный Тюльпан с острым жалом внутри, которое поражало внезапно, при раскрытии лепестков, самых опытных воинов, видевших стрелу, летящую в спину, Третьим Глазом. Китайцы нападали с востока, кидани с юга, уйгуры с севера; тайное оружие пользовалось большим спросом. Когда-нибудь в мире начнется Последняя Война за Великую Степь. Опасно не явное оружие, а скрытое между лепестками цветка, между ладоней прекрасной женщины, луноликой и змеекосой. Кто живет далеко, тому дают плохие дары. Смерть всегда за плечом. Лучше лечь в землю, которую топчешь ты, о тархан».
