Елена Крюкова - Железный тюльпан
Объективом было лицо Каната. Широкое, скуластое, смуглое, узкоглазое, родное лицо. Рита, обернувшись, впилась в него глазами. Ее губы, подкрашенные ярко-морковной помадой, вздрагивали. Зубрик пьяно глядел на лепестки железного Тюльпана. А Бахыт не отрывал взгляда от внутренности цветка. Там, где росой сверкали вожделенные алмазы.
Бахыт, твоя охота. Зверь у меня в руке.
Зверь — это я сама.
Канат, ближе, ближе. Как тебе это удается?! Восточный гипноз. Старинная, неизвестная мне восточная техника. Погрузить человека в сон наяву. Человек дышит, смотрит, ресницы его моргают, губы двигаются. Но он не слышит и не видит ничего. И не помнит потом.
Но ты же не мог это сделать один!
Если ты можешь такое, кто ты тогда?! Лама? Батыр? Гэсэр? Эрлик? Будда?!
Он подошел совсем близко к моему столу. Сигарета, брошенная Ритой, так и валялась на розово-радужных срезах ветчины.
— Алла, — беззвучно сказал он, видя, что Тюльпан раскрылся у меня в руке. — Алла, пой. Пой им. Пусть спят под твою песню.
И я воздела руки, и закачалась из стороны в сторону, и Тюльпан, в моей поднятой руке, сияющий, с торчащим лезвием чудовищного пестика, закачался над толпой. Я пела то, что люди любили. Подо что они любили и засыпали. Подо что ели и грезили. Подо что умирали в больницах, корчась на суднах, и рождались в роддомах. Я пела свой суперпопулярный ретро-шлягер «Шарабан», и слезы душили меня, и эта стыдная соленая водичка, черт, дьявол, текла по моим щекам.
Стыда не знаю,
Вино я дую -
И умираю,
Хотя — живу я!..
Ах, шарабан мой,
Американка,
А я девчонка
Да шарлатанка!..
Все, отшарлатанилась ты, девчонка с Казанского. Сколько веревочка ни вейся, а конец у нее все равно мотается на ветру. Спокойно, шарлатанка, тебя сейчас возьмут, черная лошадка, под уздцы, под белы рученьки, и препроводят…
— Пой. Пой. Не останавливайся, — слышала я где-то возле, вокруг, в табачном воздухе, жаркий шепот Каната.
Толпа роптала, чуть слышно гудела и, будто во сне, шевелилась, колыхалась из стороны в сторону вместе со мной. Я раскачивалась над людьми, как колокол. Будто змея, раздувшая клобук, древняя, ветхая кобра, стерегущая сокровища. Когда-то давно, в детстве, на станции Козулька, в доме, заметенном снегом по самую трубу, я читала такую восточную сказку… или не читала?..
И черное, синее метнулось из толпы ко мне.
Синий Фрэнк. Он не подпал под древний гипноз. Он бросился ко мне, пользуясь всеобщим оцепенелым сумасшествием, накинулся, рыча, как зверь, и вцепился в Тюльпан у меня в руке.
— Отдай… Отдай! Ты! Beast!
Я застонала — Фрэнк больно сунул мне кулаком под ребро, в печень. Хороший приемчик. Сим-Сим когда-то обучал меня таким приемчикам, чтобы мы, девки, могли отбиться от насильников. Канат бросился наперерез. Его буддийскую сонливость как корова языком слизала. Он заломил Фрэнку руку за спину, пытаясь оттащить его от меня.
И тут из людской ресторанной каши выскочила девчонка. Кофейное лицо, шапка волос, отливающих в рыжину, губы припухлые, как после ночи поцелуев, умалишенные зеленые крыжовничины. Джессика. Джессика Хьюстон!
Я не успела ничего толком сообразить, как Джессика Хьюстон, девочка Фрэнка из Джерси-Сити, бойкая певичка с блесткими пирсингами в ноздре, на брови и, возможно, на обоих черных сосках, кто ее знает, может, у нее и соски были проколоты, бижутерия отлично смотрится на черной коже, бросилась ко мне из гущи народу, и, Господи, что это, что это такое у нее в руке?! Боже, Иисус, Будда, кто угодно, помоги! Кинжал!
Огромный, тускло-серебряно, как влажная рыба, блестевший кинжал с массивной рукояткой, крепко сжатый в ее шоколадной руке, высоко занесенный надо мной. Блеск серебряной молнии над моей головой. Древнее оружие. Канат, это ты мне ночью рассказывал, бормотал, когда мы накурились с тобой опия, о древних ножах Земли… или это все мне приснилось?!..
Жизнь твоя приснилась тебе, Алка. Сон кончается. Ты сейчас проснешься.
Пышные волосы, отливающие рыжим, красным, как темная медь. Зеленые глаза. Изумруды. Нефриты. Нос чуть с горбинкой.
Зеленые глаза. Глаза.
Глаза Любы Башкирцевой.
Дочь Любы Башкирцевой.
Люций в больнице, голова в подушках, простреленная рука на одеяле. «Ты слишком щедро, Любка, заплатила мне за то, что бы я молчал, не растрезвонил всему миру, что у тебя, дорогая, есть дочь в Америке, и ты ее нагло бросила, и сейчас знать не хочешь, бережешь от нее, прямой наследницы, все свои долбаные капиталы, свою драгоценную звездную жизнь».
Я страшно закричала, выбросив руку с Тюльпаном вперед. Канат взбросил ногу и с криком: «Я-а-а!» — изо всех сил двинул пяткой синего Фрэнка в скулу. Фрэнк, валясь на пол, зацепился скрюченными пятернями за Риту. Она стала брезгливо отдирать его от себя, скидывать с себя, как скорпиона. И, когда Фрэнк, уже без сознания, лежал, уткнувшись головой в сваленную со стола разбитую тарелку с ветчиной, на паркете, а мулатка замахнулась на меня кинжалом, Ахметов выхватил Тюльпан у меня из омертвевшей, будто замороженной, руки и в одно мгновение проколол острым стальным пестиком девчонке руку.
Лезвие тонкого острого ножа прошло сквозь запястье, как сквозь масло. И лепестки захлопнулись с легким железным лязгом.
Джессика Хьюстон разжала пальцы и выронила нож. Он упал между рюмок, наполненных топазовым «тибаани» и красно-багровым «киндзмараули». Кровь из пронзенной девической руки капала на белую ресторанную скатерть, в красивую праздничную пищу.
— I thought I had killed you, Mom. And you turned out to be alive, — сказала она по-английски. — I hate everything connected with mystics. I hate doubles. And this time I failed so badly. I’m simply unlucky. Well, it’s not so lousy. Surely fortune will come to me afterward.
— После суда Российской Федерации, darling, — хрипло выдохнул в лицо Любиной дочери Эмигрант, крепко держа ее за здоровую руку.
Бровь с алмазно блестевшим пирсингом дрогнула. Ноздря с алмазиком презрительно раздулась. По коричневой щеке, мимо злой, дрожащей улыбки пухлых полудетских губ, поползла маленькая алмазная слеза.
Халдей Витя вызвал милицию. Оперативники ворвались в зал «Парадиза» как раз тогда, когда Рита Рейн, подхватившая с полу пистолет Юры Беловолка, подаренный Алле, стала наводить его на всех попеременно: на толпу, на Аллу, на Джессику, на Зубрика, на Каната, на Бахыта.
— Я перестреляю всех вас!..
На ее хищно изогнутых губах показалась пена. Зубрик, вывалившись из-за стола, кинулся на Каната. Канат кинул Алле Тюльпан, она ловко поймала его. Схватился с Зубриком, и они, в обнимку, покатились по полу. Алла держала Джессику за пробитую монгольским секретным ножом руку.
«Я поймала тебя, птичка, я поймала тебя».
Она наступила ногой на ногу Джессики, рванувшейся от нее, вырывающейся из ее рук. Джессика завопила — Алла попала ей на болевую точку. Рита повернулась к Алле и нажала на курок. Канат крикнул: «Рита! Стой! Рита, не стреляй, я люблю ее!» И, в то время как она, ощерясь, нажимала на курок, из толпы наперерез рванулось что-то светлое, серебристое, летящее. Инна Серебро!
Пуля, предназначенная Алле…
Серебро, дура, что ты наделала…
Алла, как во сне, смотрела, как, будто в замедленной съемке, падает на паркет «Парадиза» ее подружка, славная шлюшка, душевная девка, рокерша Инна Серебро, как на ее груди расцветает огромное красное пятно. Красный цветок. Кровавый пион. Алая хризантема. Алла еще не понимала, что Серебро спасла ей жизнь. Так просто и стремительно. Ценой своей жизни.
Оперативники бросились к Рите, тот, кто бежал впереди, одним приемом разоружил ее. Плясунье заломили руки за спину, защелкнули наручники. Канат и Зубрик катались по полу, хрипели. Бахыт… Где Бахыт? Алла, цепко державшая бьющуюся в ее руках, как рыба, Джессику, огляделась. Бахыта не было. Его не было нигде. Ушел.
Ошалевшие поп-певцы, рокеры, гости, официанты, гардеробщики, режиссеры, продюсеры, приглашенная знать, знаменитые предприниматели, банкиры, бизнесмены, артисты, случайные залетные птички, зеваки, вся огромная ресторанная толпа, привалившая в «Парадиз» отметить «Любин Карнавал», стояла тихо, как вкопанная. Милиционеры растащили дерущихся. Канат тяжело дышал. Зубрик закатывал глаза. Синий Фрэнк лежал на полу неподвижно. Молодой сивый, в веснушках, коротко стриженный оперативник крепко держал Джессику. Мужик постарше, в пятнистой омоновской форме, — Аллу. В толпе мелькнули бледные, напуганные лица Беловолка и Люция, показался красивый профиль Игната, нервно курившего. Инна Серебро лежала на полу рядом с Фрэнком. Грудь Фрэнка вздымалась. Он был без сознания, хоть таким ударом каратэ-до, на поражение, можно было запросто убить человека. Грудь Серебро была недвижной, фарфорово-застылой под шикарным платьем в зимних снегуркиных блестках.
