Олег Приходько - Личный убийца
Каменев поморщился, почесал за ухом.
— Пожалуй, это меня устроит больше всего, — сказал. И внес конкретное предложение: — Выпьем за упокой моей души?
— Не положено, — отверг предложение Женька. — Когда дискету найдешь, тогда я за это выпью.
Дверь бесшумно отворилась, в щели показалась черная морда Шерифа.
«Чего тут вкусненького дают?» — легко читался вопрос в карих глазищах.
— Слушай, может, у него глисты? — посмотрел на Каменева Женька. — Это ж невозможно столько жрать!
В глистах Каменев не разбирался.
— У тебя где-то пушка незарегистрированная была? — спросил он. — Мой именной «Макаров» увели.
— Я тебе завтра с «Кенвудом» и фотографиями передам, — пообещал Женька. — Он у меня в машине под сиденьем лежит. Ты ни с кем не встречайся, никому не звони, исходи из того, что ты один. Работай на того, кто тебе платит. То есть — на бандитов.
— Учи ученого! — обиделся Каменев. — Юрист заочно необразованный!
— И еще, Саня, выясни по своим каналам порт приписки черного «БМВ» номер 501-37 МО. Хотя не исключено, что он фальшивый.
В начале шестого из подъезда, где жил Каменев, вышел человек с собакой на поводке и прогулочным шагом направился в глубь двора. Обойдя соседний дом, он сел в припаркованный у магазина «Свет» автомобиль «Рено» и растворился в утреннем городе.
Дежуривший в синем «Форде» наблюдатель его появление с Каменевым никак не связывал.
Утро мудро птицам на разлет, молодцам — на расход.
Петр Андреевич Введенский любил эти часы больше всего на свете — когда между пятью и шестью раскрываются солнцу навстречу корзинки одуванчика по луговинкам и краям полей, словно солнечные брызги сияют в изумрудной зелени. В деревне говорили: «На Глеба и Бориса за хлеб не берися», но так как значения этой поговорки никто разъяснить не мог, Введенский запретом пренебрег — вкусно поел черного хлеба с молоком и выгнал из сарая велосипед.
В балках и на песках уже цвел козлобородник, на обочинах принимались соцветия ястребинки. Птичья многоголосица предвещала начало погожего дня, правда, соловьев еще слышно не было, а ведь «малая птичка соловей, а знает май», — говорят. И Борис-день издревле считается соловьиным.
Введенский вырулил на берег Оки, поехал по росистой траве, занимая мысли попытками толкования неподтверждавшихся поговорок. Дескать, про соловьев сочинили где-нибудь в Курске или Костроме, а что до хлеба… Так ведь Глеба и Бориса и двадцать четвертого июля, может, это в середине лета за хлеб браться нельзя: старого не осталось, а новый не взошел?..
Наслаждаясь утренней прохладой и пением птиц, незаметно он подкатил к дому Матвея Григорьевича, нестарого еще учителя физкультуры, ниспровергателя педагогических канонов и заядлого туриста. Физкультурник стоял босыми ногами на траве двора, повернувшись лицом на восток и прикрыв глаза. Если бы не руки, медленно описывавшие полукружья, его вполне можно было принять за гипсовое изваяние: беловолосый, в белом тренировочном костюме. О его увлечении китайской гимнастикой знали все Новоселки. Одно время он даже пытался, вопреки утвержденной министерством программе, внедрить ее в школе на своих уроках. Не прижилось.
Введенский прервать занятие не решился, подождал, пока он закончит и сам обратит на него внимание.
— Утро доброе, Петр Андреич! — весело сказал физкультурник.
— Доброе, — прислонив к забору велосипед, ответил на рукопожатие директор. — Что, приносит оно вам пользу? — поинтересовался, имея в виду гимнастику.
— А то как же! — улыбнулся Матвей Григорьевич. — Хотите, научу? Сами убедитесь. С тех пор, как я стал тайцзи практиковать, ни одна хворь ко мне не цепляется. Между прочим, сто пятьдесят миллионов китайцев этим занимаются, а они народ неглупый, культура у них древняя.
— Верю. Только боюсь, не сумею я так. Очень уж медленно.
Физкультурник рассмеялся:
— «Медленное рождает быстрое», — китайцы говорят. Эта же гимнастика имеет боевое применение и не знает себе равных по силе!
— Да ну? — удивился Введенский, хотя уже двадцать раз слышал об этом от него. — А пулемет разве не сильнее?
Посмеялись оба, поболтали о пустяках.
— Велосипед тоже дело хорошее, — одобрил физкультурник. — Все мышцы работают, дыхание глубокое развивается, и жирок завязаться не успевает. Катаетесь или целенаправленно куда следуете?
— Да нет, просто мимо проезжал, а потом вспомнил. Другу в Приморье обещал фотокарточки с нашими видами прислать. Наташа наснимала Новоселки, лес, Оку, а пленка с осени не проявлена.
— Я бы вам помог, да нужно в райцентр за химикатами смотаться. Черно-белую могу, а на цветную кое-чего не хватает.
— Да желательно бы в цвете…
— Ну тогда это в Рыбном. Там давно киоск от фирмы «Кодак» работает в универмаге на первом этаже.
— А поближе?
— Поближе… поближе тоже можно. Если в нашем КБО в фотоателье не сделают, поезжайте в Солотчу или в Козьминское. Сервис, конечно, не тот, хотя, если заплатить сверху, то сделают быстро.
Участковый Филимонов тоже любил утро. Во-первых, свежесть: Москва не деревня, к полудню от выхлопных газов и пыли, как ни стараются дворники, дышать уже нечем, а к вечеру, особенно летом, начинали плавиться мозги вместе с асфальтом. Во-вторых, утро почему-то всегда складывалось для Филимонова более продуктивно.
Николай Петрович проработал на своем участке десять лет, всех почти знал, и уже по одному тому, кто когда просыпается, с кем идет и куда путь держит, мог определить, на что обратить внимание и откуда ждать неприятностей, если таковые намечались.
Филимонов хотел свернуть с бульвара и пойти в участок, но вдруг обратил внимание, что все мальчишки-мойщики разом, как по команде, отставили ведра в сторонку на тротуар и подбежали к вишневой «восьмерке». Столпившись у дверцы водителя, они стояли и молча слушали, а потом вдруг стали рыться в карманах, сбрасывать мелочь своему конопатому предводителю, и тот протянул деньги в окошко. И когда «восьмерка» умчала в направлении Первомайской, пацаны еще долго стояли и обсуждали что-то, подсчитывали остаток заработанного; потом медленно, словно нехотя, разбрелись по рабочим местам.
Машина рэкетира по прозвищу Турок была Филимонову знакома. Правда, он, к своему стыду, не знал, что именно Турок обложил пацанов, ну да те разве ж скажут!
Турку удавалось до этого ловко «снимать» деньги с киоскерши «Роспечати», вольные торговцы вне Измайловского рынка платили Турку безропотно дань, отдавая тем самым дань собственной трусости и покупая сомнительное спокойствие. Никто из них в милицию с жалобами не обращался. Теперь вот выяснилось, что и пацаны платят Турку, и Филимонов, вспомнив о вчерашнем визите Каменева, подумал: не поможет ли Турок установить того, кто стащил портфель умершего Ариничева? Он вынул блокнот и записал: «Турок. Пацаны. Портфель».
Каменев, проспав всего три с половиной часа, встал, придерживаясь за стенку и не открывая глаз, дошел до ванной и сунул голову под кран с холодной водой. Если для Женьки такая процедура была привычной, то для Каменева это было настоящим подвигом — прежде он мог разве что выпить стакан спирта с красным перцем для полного и окончательного пробуждения.
«Вот что значит свободное предпринимательство!» — нашел он объяснение своему героическому поступку.
Побрившись, он выпил густого чифиря (кофе на Каменева нагонял сон), закусил таблеткой аспирина и отметил, что чувствует себя весьма сносно.
«Проклятый Либерман! — думал он, надевая на водолазку отутюженный Лелей пиджак. — Этак я через него и трезвенником стану!»
Лелю на работу в Дом моды он отвозить не хотел, чтобы лишний раз не показывать ее преследователям, но потом рассудил, что тем о ее существовании и образе жизни и так хорошо известно, а совместная с ней поездка только подчеркнет его спокойствие: тогда и оторваться будет легче.
— Видишь, какой у тебя муж оборотистый, — сказал Каменев жене, выезжая на проспект. — В течение суток заработал кучу денег, обменял старый «Москвич» на новую «Ниву». Теперь бы еще тебя поменять на кого-нибудь помоложе, и вовсе порядок!
— Молодая тебя не поймет, Каменев, — сказала Леля. — Молодая на тебя каждый день жалобы в милицию писать станет. И придется тебе объяснять, где ты берешь деньги и машины.
— Как это — где? — искренне удивился Каменев. — У бандитов, разумеется!
Леля махнула рукой. За двадцать-то лет совместной жизни она была готова ко всему. Он высадил ее у Дома моды, и, только убедившись, что Леля прошла турникет, посмотрел в зеркальце заднего вида.
Синий «Форд» со знакомым номером остановился в пятидесяти метрах; из-за тонированных стекол Каменев не видел ни водителя, ни пассажира, но нисколько не сомневался, что там как минимум двое, и стоит ему отлучиться — один непременно пойдет за ним, а другой останется следить за «Нивой». Можно было попробовать оторваться — приемов ухода от автослежки Каменев знал великое множество, но это означало бы вести игру в открытую. Ни делать этого, ни тащить за собой «хвост» к Юдину Старый Опер не собирался.
