Евгений Сухов - Бубновый туз
— Знаете, по роду своей деятельности мне приходилось исследовать разные царапины и ранения — от рубленых до колотых. А эти весьма странного характера. Такое впечатление, что этот юноша разгребал руками землю. Поры забиты землей, и она настолько глубоко въелась в кожу, что пройдет немалое время, прежде чем кожа восстановится.
— И каков ваш вывод?
Пожав плечами, Степан Иванович ответил:
— Здесь два варианта. Или он наносил себе все эти раны сознательно, так сказать, из-за любви к боли. В чем я искренне сомневаюсь. Или он рыл какой-то подкоп.
— Спасибо, Семен Иванович, вы нам очень помогли.
Раскланявшись, эксперт ушел.
— Вот видишь, Марк. — Сарычев посмотрел на Рубцова. — Эксперт подтвердил, что царапины на руках Овчинского могли быть получены во время рытья подкопа. Попробуй отработать все его связи. Большая часть драгоценностей, я уверен, у этого Овчинского. Кирьян должен быть где-то рядом.
— Мы уже пробивали его, — озадаченно сообщил Марк. — За ним не значится ничего криминального. Одно время он даже работал в милиции Питера.
— Вот даже как. Я его там не встречал.
— Не удивительно, сотрудников много… Даже странно, что он вообще оказался на этой блатхате. По нашим данным, с жиганами его ничего не связывает. Сам он из мелких дворян, недоучившийся студент. Родственники его уехали за границу, а он решил остаться.
— Видно, считает, что здесь тоже можно неплохо жить. И все же связи с жиганами у него должны быть, — уверенно заявил Сарычев. — Как-то все-таки он вышел на Кирьяна!
— Будем искать. Можно идти?
— Вот еще что, ты случайно не знаешь, этот сторож магазина сегодня работает?
— Я уже был там сегодня. Он куда-то уехал, будет только через неделю.
— Почему так надолго?
— У него сестра заболела, сказал, что хочет навестить ее. Ты его в чем-то подозреваешь?
— Понимаешь, в чем штука-то, — задумчиво сообщил Сарычев, — у него ведь нет никакой сестры.
— Как так? — с удивлением спросил Рубцов. — Может, ошибочка какая вышла?
Сарычев отрицательно покачал головой:
— Никакой ошибки нет. Он назвал село, в котором якобы живет его сестра. Я туда отправил человека проверить. Мало ли… Так вот ни сестры, ни его самого там никто не знает.
— Зачем же ему врать?
— Вот это и хотелось бы выяснить.
— Значит, эти несколько дней ему нужны для чего-то другого?
— Получается, что так. А вот для чего именно — нам и предстоит выяснить. Что-то мне подсказывает, что он не такая невинная овца, как хочет выглядеть. Как выйдет на работу, понаблюдай за ним как следует. Посмотришь, с кем он встречается, с кем дружит, как проводит свободное время. В общем, собери о нем максимум информации.
— Сделаю, — с готовностью кивнул Рубцов.
Глава 33 СТАРЫЙ УРКАЧ
Шагнув в камеру, Роман почувствовал, как в нос шибануло чем-то неприятным, кислым. Здесь было все: запах немытых человеческих тел, испражнений, многолетняя застоявшаяся плесень влажных стен… Атмосфера казалась настолько плотной, что хотелось развести ее руками, как воду.
На него уставилось десятка полтора взглядов, в которых не было ни намека на сочувствие. Овчинский невольно попятился, но тяжелая дверь, лязгнув за его спиной, отрезала путь к отступлению.
— Голуба прибыла, — пропел широкоскулый лохматый сиделец. — Чего же ты не проходишь? Мы тебя не покусаем.
Остальные громко рассмеялись. Овчинский почувствовал, что в этот момент он словно стал каким-то маленьким, еще секунда — и он блохой запрыгает куда-нибудь в узкую щель под нарами.
Он понимал, что сейчас здесь оценивают каждое его движение, подмечают все жесты. От того, как он поведет себя, будет зависеть не только его положение в камере, но, возможно, сама жизнь.
Камера — это место, где летят к черту все социальные институты. Весь твой авторитет остался за порогом камеры, здесь все зависит от того, насколько крепкое у тебя нутро. Надо мобилизовать все внутренние ресурсы, напрячь интуицию, волю.
Секундное замешательство сменилось желанием дать достойный отпор. В первого же, кто попытается унизить его, он вцепится зубами и будет грызть так до тех пор, пока тот не испустит дух.
Но неожиданно Овчинский почувствовал, что в камере произошла какая-то перемена. Голоса вдруг неожиданно затихли, а из угла в сторону двери шагнул пожилой мужчина. На первый взгляд никакой силы. Тощий, нескладный. Одет скверно. На сутулых плечах висела старая куртка, залатанные галифе были заправлены в поношенные сапоги. Лицо почерневшее, а морщины, глубокими шрамами испещрившие его, свидетельствовали о том, что на долю этого человека выпало немало невзгод.
Стая умолкла, признавая в нем вожака. Роману сразу стало понятно, что перед ним настоящий хищник, которому неведомы угрызения совести. Такой человек пойдет на все, пойдет до конца.
— Кто таков? — спросил пахан. — Как прозываешься?
Его голос, вопреки ожиданию, оказался мягким, ни малейшего намека на суровость. Но вместе с тем в нем присутствовало нечто такое, что заставляло подчиниться.
— Роман Овчинский.
— Овчина, значит.
— Зовут и так.
— Что-то я о тебе слышал. За что взяли? — в словах пахана послышалось любопытство.
Пожав плечами, Роман ответил как можно более равнодушно:
— За то, что будто бы сделал подкоп под ювелирный магазин…
— А почему же именно тебя подозревают?
Показав свои руки, Овчинский усмехнулся:
— Руки в земле перепачкал, а они говорят, что подкоп рыл.
— Ага, понятно, а ты, стало быть, на грядке ковырялся? — ухмыльнулся уркаган.
Его смех угодливо подхватили. В камере сделалось как-то даже светлее. Все правильно, когда веселится король, то свита безмолвствовать не должна.
— А меня Тачка зовут.
— А по имени-то как?
— По имени… Не важно! А ну расступись! — чуток повысил голос уркаган. — Дайте человеку пройти. Вон садись на те нары. — Он показал на место около окна. — Со мной будешь.
К камере привыкать трудно. Ночью, когда она говорит тяжелыми голосами, бредит и заговаривается, и вовсе оторопь берет.
Жизнь вроде замерла до рассвета, но ощущение такое, будто что-то происходит. В дальнем углу кто-то быстро и бестолково заговорил во сне. Парень, лежащий на соседних нарах, заскрипел зубами. Кто-то тяжело заворочался.
Роман не спал. Заложив руки за голову, смотрел в потолок. В голову лезла всякая всячина. Беспокоила судьба припрятанного чемодана, в нем находилось около четырех десятков украшений. Можно жить…
— Ты чего не спишь-то? — услышал он голос уркача.
Тачка, повернувшись, с интересом разглядывал его. От такого откровенного любопытства стало как-то не по себе. Выражения лица уркагана не рассмотреть, что он там замышляет…
— Я первый раз в камере, вот и не спится.
Уркаган неожиданно улыбнулся:
— Ах вот оно что! По первой всегда так. Потом ничего, привыкаешь!
— А ты свой первый раз помнишь?
— А то! Первый раз меня мальцом дворник в подвале запер, — с ностальгической грустинкой заметил Тачка. — У него там вяленая рыба была. А я залез, полакомиться хотел. Вот что я тебе скажу, после этого я тридцать лет на каторге чалился, а большего страха никогда не испытал! Целую ночь в подвале просидел, мне она тогда вечностью показалась. Думал, что он меня никогда не выпустит…
Придушил бы меня, мальца, а потом закопал бы где-нибудь на окраине. Никто бы никогда и не узнал. Видно, небесные заступники меня оберегли. На следующий год этот дворник двух пацанят задавил, в сарай к нему забрались. Мне, стало быть, повезло.
— А что с ним потом стало?
— К каторге приговорили, вот только он до нее так и не добрался. Придушили его на корабле, что арестантов перевозит, где-то между Одессой и Сахалином сгинул. Кажись, у Цейлона.
— А за что придушили-то?
На верхних нарах опять кто-то быстро заговорил во сне. Слов не разобрать, понятно лишь, что человек проклинал весь белый свет.
— Он на корабле промысел свой организовал.
— Что за промысел?
— Ссуживал арестантам всякую мелочь за пятачок. Хотел на Сахалин хозяином прибыть. А не получилось! Бок ему распороли, кишки наружу вывалились. Он идет, а они за ним по полу волочатся, — спокойно сообщил Тачка. — Такое там случается.
— А за что тебя Тачкой-то прозвали?
— А потому что к тачке был прикован на два года за побег. У Александровска меня взяли… Вот это немилость, я тебе скажу, — скорбно выдохнул старик. — Куда ни пойдешь, всюду с собой ее таскаешь. Спать ложишься, а ее рядышком с собой укладываешь. Вот так и жил.
Даже в темноте было заметно, как углубились его морщины, посуровело лицо.
— Было время, когда я и ошейник носил.
— Что еще за ошейник такой?
