Виталий Гладкий - Чужая игра
Двойник ощущал холод снега и животворное тепло почти бездымно горящих поленьев. Ему приятно было созерцать и заснеженные сосны, и солнечные лучи, высекающие алмазный блеск из голубоватой спины сугроба, и россыпь заячьих следов возле кустарника.
И он тщательно прятал от нескромных взглядов страшное, бездушное чудовище, на время изгнанное из телесной оболочки и притаившееся в лесной чаще, возможно, под корнями вывороченного бурей лесного старца.
Иногда его стальная воля ослабевала, измученная, окостеневшая душа приоткрывала створки, и тогда чудовище, злобно кривляясь и коварно хихикая, устремлялось в образовавшуюся брешь, чтобы снова угнездиться в пустой и гулкой черепной коробке, где, казалось, все еще трещали электрические разряды.
Оно устраивалось поудобней, ворочаясь и задевая воспаленные нервы, зевало, обнажая окровавленные клыки, потягивалось, разминая мышцы, и его ядовитое дыхание отравляло кровь, заставляя ее беспричинно вскипать, бурлить, вызывая неистовое желание бить, крушить, убивать…
Или приставить пистолет к виску и, ни секунды не колеблясь, нажать на спусковой крючок…
Память вернулась ко мне, как лавина в горах, сметая со своего пути остатки моей человеческой сущности.
На даче Бортника я еще «катил» по инерции и действовал как запрограммированный на уничтожение биоробот.
Но когда напряжение схватки схлынуло и я наконец осознал, какая пропасть разверзлась передо мной, у меня просто поехала крыша.
Я полностью замкнулся в себе, перестал разговаривать, и слава богу, что меня поторопились отвезти домой, иначе я просто не знаю, что мог бы натворить.
В тот момент я ненавидел всех, и в первую очередь себя.
Едва за мной закрылась дверь квартиры, я рухнул на пол, будто сраженный молнией.
Чтобы не кричать от дикой, испепеляющей остатки разума ярости, я впился зубами в пластмассовый рожок для обуви и, почти беззвучно мыча и воя, катался по полу, словно раненый зверь.
Не знаю, как долго продолжалось это безумие.
Я только помню, что в конце концов добрался до ванной и, подставив голову под ледяной душ, стоял на коленях добрый час, пытаясь спасти почти расплавившиеся мозги.
А затем, будто побитый пес, на карачках заполз в комнату и погрузился в медитацию.
Я просидел в полной неподвижности больше суток.
Я представлял себе солнечный ветер, даже бурю, которая неслась из глубин космоса.
Она била мне в лицо, кружила сверкающие расплавленным золотом вихри, поднимала мое тело над землей, и я парил, как птица.
Но не долго: мой свободный, раскрепощенный дух, очищенный солнечным ветром до полной прозрачности и поддерживающий воспарившую телесную оболочку, вдруг начинал тускнеть, будто буря вместе с солнечными лучами пригнала и межзвездную пыль, терял свою подъемную силу, и я медленно опускался вниз, где меня ожидали смрад и дым разверзшейся земной тверди.
Оттуда, из пылающих адским пламенем глубин, взлетали воющие призраки, чтобы устроить вокруг меня дьявольский хоровод.
Я окружал себя непроницаемым экраном, по крохам собирал душевные силы, чтобы поддержать умирающую мысль, и снова посылал ее в космическое запределье, пробивая коридор для солнечного ветра…
Когда я вышел из транса, на город опустилась ночь…
Пошатываясь от усталости, с потухшим взглядом и ввалившимися глазами, я спустился по лестнице в подъезд и поплелся туда, куда меня несли ноги.
Не знаю, сколько я прошагал и где меня носило всю ночь.
Я освободился от полубредового состояния вблизи городского кладбища и долго в тупом недоумении разглядывал покосившиеся ворота и скрипучую калитку, которой играла метель.
Словно сомнамбула, без единой мысли в пустой голове, я прошел на кладбищенскую территорию и медленно пошагал к одинокой церквушке.
Под нею сидела на некоем подобии табурета согбенная нищенка.
Она даже не взглянула на меня, и мне сначала показалось, будто нищенка уже окоченела.
Но легкий пар от дыхания, поднимающийся над ее закутанной в серый клетчатый платок головой, подсказал мне, что несчастная еще жива и, возможно, молится…
А может, разговаривает сама с собой, сокрушаясь по поводу своих горестей.
Я подошел к приоткрытой двери и увидел мерцающий огонек одинокой лампады и высвеченный ею мрачный лик какого-то святого.
Мне вдруг захотелось войти в церковь, упасть перед иконами, и молиться, и плакать, и просить прощения…
Но ноги будто приросли к ступеням, а ароматный запах тающего воска и ладана, вырывающийся наружу, ударил в голову, вызвав непреодолимое желание бежать отсюда со всех ног.
У меня еще хватило сил наскрести в карманах какую-то мелочь — больших денег просто не было — и сунуть в скрюченную руку нищенки (мне показалось, что она даже не заметила этого).
А затем я почти бегом выскочил за ворота и рухнул в сугроб, зарывшись в него с головой.
Наверное, я надолго потерял сознание.
Или мне так померещилось.
Но когда я очнулся, мимо уже шла похоронная процессия.
Самое странное — и страшное — было то, что на меня никто даже не взглянул. Будто я превратился в человека-невидимку.
И только когда последние участники скорбного шествия прошли в ворота, какой-то хорошо одетый мужчина с обрюзгшим лицом процедил сквозь зубы, посмотрев на меня как на муху, угодившую в суп: «Вот сволочь, уже успел нажраться…»
Его жестокие слова, как ни странно, пробудили во мне жажду жизни.
Поднявшись и отряхнув снег с одежды, я пошел по дороге к городу.
Обледеневшие волосы начали таять, и холодные струйки побежали за воротник. Но я совершенно не обращал на них внимания.
В прояснившейся голове постепенно созревала и формировалась единственная мысль: «Семья… Я должен разыскать семью. Должен!»
Я шагал все быстрее и быстрее, будто внутри заработал дополнительный двигатель, все набирающий и набирающий обороты.
Какое-то неземное спокойствие хлынуло в душу, заливая уже едва тлеющие угли гнева и ненависти.
И только когда на память пришел военный городок и та женщина, что выдавала себя за мою жену Ольгу, я снова ощутил дикую ярость, всколыхнувшую все мое естество.
В этот момент я убил бы ее не задумываясь.
Да, я вспомнил все.
Тот образ, что преследовал меня в сновидениях, наконец обрел законченность.
И я узнал женщину под покровами — это была моя Ольгушка!
МОЯ НАСТОЯЩАЯ ЖЕНА.
Я понял, что меня просто обманули, сыграв на самом святом, что еще осталось в моей душе, — неистовом желании обрести утраченную память, а значит, и родных, без чего я не мыслил свое существование.
Обманули цинично, жестоко, бездушно.
Уже будучи прикованным к стене подвала, я не раз и не два вспоминал животное в женском облике, делившее со мной постель.
И удивлялся — как я мог не рассмотреть в глазах этой затрепанной подстилки холодное равнодушие?!
И вздрагивал от омерзения, почти явственно ощущая ее вялое и податливое тело опытной проститутки, имитирующее страсть.
В такие мгновения я ненавидел ее, как никого прежде.
Мне казалось, что я весь вывалян в грязи. Будто мне пришлось жить вместе с моей так называемой «семьей» не в коттедже, а в свинарнике.
Самым страстным моим желанием в подвале было принять душ, чтобы смыть с тела и души зловонную жижу ее расчетливой похоти.
За это я готов был отдать всю свою оставшуюся жизнь.
И только бедный, несчастный мальчик, лже-Андрейка, которого приручили и выдрессировали, как зверька, а потом заставили поиграть «в семью», хотя он этого и не понимал, вызывал во мне тоску и чувство непонятной вины.
В чем она заключалась? Не знаю. Трудно сказать…
Но я вовсе не сожалел, что любил его и относился к нему как к родному сыну…
Теперь у костра сидел другой человек.
И временами я его просто боялся. Это был настоящий безумец, недоверчивый, хладнокровный, жестокий, способный мгновенно убить любого, будь то женщина или мужчина, которые вольно или невольно станут у него на пути.
Он скрывал свое безумие со звериной хитростью настоящего пациента психушки.
И только тренированная воля пока удерживала на расстоянии кровожадную тварь, готовую в любой момент завладеть им всецело, чтобы запустить когти в первую попавшуюся жертву и разорвать ее на куски…
Мы расстались на опушке леса, куда почти вплотную подходило шоссе.
Первым уехал майор.
За ним, обняв меня на прощание, последовали Волкодав и Акула.
Они оставили мне свои координаты и бросили на заднее сиденье недавно купленной мною «мазды» дипломат с долларами.
Это была моя долю от «экспроприации», в свое время проведенной Акулой на вилле господина Софианоса, когда мы выполняли задание в Греции.
Остальные деньги Волкодав обещал перечислить на мой заграничный счет в ближайшем будущем. Я в этом не сомневался — и он, и Акула были честными парнями.
