Елена Крюкова - Железный тюльпан
В который раз — в бессчетный — уперлась взглядом в яркую глянцевую фотографию.
Ну, еще раз, Алла. Давай еще раз. Пышноволосая Рита Рейн. Смеющийся Беловолк. Наивно улыбающийся, радостный Женя Лисовский. Показывающий зубы толстый Зубрик, а глаза — свинячьи, угрюмые. Блестящий, изящный Рене Милле. Хохочущий во все горло победительный Люций. Бахыт, бледный, сжавший губы, глядящий на Риту летящими навылет глазами.
И Люба. То есть ты, Алла. То есть, конечно, Люба. В смелом обольстительном декольте. С закинутым в счастливой улыбке лицом. Счастливая молодоженка. Известная певица, набирающая обороты славы. Загорелая на пляжах Лазурного Берега, Сицилии. Бросившая в фонтан Треви монетку — чтобы вернуться сюда. Прижавшаяся к мужу, обнимающему ее за плечо.
Люба Башкирцева, еще не знающая, что она умрет.
Что она умрет промозглой ноябрьской московской ночью от неизвестного оружия, в своей постели, у себя дома в Раменках, закидывая в подушках голову в последнем отчаянном хрипе.
Господи, это надо же мне было так надраться коньяка той ночью, что я спала как сурок и ничего не слышала. Не слышала, не видела убийцу. Вот уж впрямь — спала как убитая.
Я осталась жива. Я должна найти разгадку. Должна!
В твою память, Люба. Не из-за этого шантажиста-папарацци. Не по его приказу.
По приказу моей совести. Из любви к тебе.
Потому что сейчас я знаю, что и как ты делала для того, чтобы другие люди развлекались и отдыхали. Как ты пахала. Как ты выжимала из себя соки. Как ты вскакивала по утрам, кувыркалась на матах, потела на тренажерах, вставала к роялю, распевалась часами, как всюду таскала с собой ноты, клавиры, партитуры. Как выходила из себя, договариваясь с композиторами, с режиссерами, с осветителями, с кордебалетом, с мальчиками и девочками на бэк-вокале, с оркестрантами, с администраторами гостиниц, с журналистами, с немыслимой кучей народу вокруг тебя, который хотел от тебя лишь одного: чтобы ты была Любой Башкирцевой. Чтобы ты пела, а они бы причмокивали языком: м-м, вкусно! Сегодня Люба поет отменно! Какую стильную вещицу она придумала на этот раз! Ну-ка, чем она порадует нас завтра?! Не деградирует?! Не скурвится?!
Артист идет по канату. Он может сорваться в любое время. И публика будет лишь улюлюкать, свистеть, галдеть. Публика будет радоваться падению артиста. Ибо публика думает, что и тогда, когда артист разбивается насмерть, — он продолжает развлекать и потешать. На миру и смерть красна, так?.. Что будет с публикой, когда она узнает, что ее любимая артистка мертва, а их все это время развлекала и потешала — другая?!
Подсадная утка. Приманка. Манок.
Как там, в каморке Каната.
Алла застонала, уткнулась лицом в подушку. И не позвонить. Телефона у него нет. И никого не послать к нему. А она лежит тут, перевязанная, и ждет, когда рана хоть немного затянется. Звонил Игнат. Звонил Люций. Звонила бойкая Серебро. Звонил синий Фрэнк, беспокоился. Кто только не звонил. Как хорошо, что ее спасла эта странная девочка с курицей, золотой лучик в подвале. Если у нее теперь будет револьвер и она встретит на улице этих сволочей, нанятых Зубриком, она грохнет их сразу же, в упор. И милиция ее оправдает.
Беловолк сказал, что он ни в коем случае не будет отменять премьеру «Карнавала». Даже если у нее, у Аллы, будет аппендицит, свинка и холера вместе взятые. Чтобы никто посторонний с угрозой для ее жизни не проник в квартиру, Беловолк усилил охрану, нанял еще двух хорошо накачанных бодигардов.
Кто из них? Зубрик? Бахыт? Рита?
Все трое?
Да, судя по всему. Троица. Трио. Трио бандуристов. Слаженно работают.
Зачем им понадобилось убирать Лисовского? Из-за его алмазов?
Я не знаю алмазной подоплеки. Но это не исключено.
Зачем им понадобилось убивать Любу? Из-за Тюльпана?
Но ведь Тюльпана тогда не было у Любы.
Он был у кого-то другого.
У кого? Канат потерял его в том ресторанчике, еще в Америке, где обедал перед нелегальным отплытием в Россию.
У кого же, у кого, у кого?..
Я снова вытаскивала Тюльпан из сумки. Снова и снова ковыряла его ногтями, даже зубами. Нажимала на все лепестки. Он не открывался. Он был по-прежнему замурован — холодный, загадочный, железный, жесткий цветок, с ледяно блестящими лепестками.
Трио теперь охотится на меня. Охота на охотника. Что ж, такое тоже бывает. Ребята же не дураки.
Сжать Тюльпан в кулаке. Закрыть глаза. Подумать о Канате. Почувствовать его.
Как жаль, что у меня здесь, дома, в этой роскошной раменской ночи, нет бамбуковых трубок и медовых шариков пахучего опия.
* * *— Ты не должен терять ее из виду! Ее и его!
— Я понимаю, Рита. Не должен.
Он стояла перед ним в тренировочном черном костюме, на ковре домашней студии. И опять черное трико все прилипло к ней — она занималась, как всегда, до пота ручьем.
Рита заколола повыше копну волос. Держа в зубах заколку, подбирая волосы с потной шеи, процедила:
— Это еще та бестия. Она вас с Гришкой вокруг пальца обведет и не охнет.
— Я знаю. Я, видишь, уже улещал ее всем. И врал напропалую, что эта вещица эпохи Чингисхана, и черт-те кого, и смылил у нее три штуки, и прикидывался, что эта вещь достойна антиквара, и… Надо же было этому треклятому Тюльпану открыться тогда, в темной комнате у Гришки. В самый неподходящий момент. И мы все так опешили, так изумились, идиоты, что даже не смогли его у нее попросту отнять.
— Если бы вы его отняли силой, она бы вместе с Беловолком подняла хай. Надо действовать осторожно. А что, это действительно та штуковина, которую выделал тот самый твой американский кореш… ну, этот, Цырен…доржи, так, кажется?.. никогда не запоминаю все эти дикие ваши монгольские имена. Чайник поставил? Хочу крепкого чаю с лимоном. И побольше.
— Поставил. Будет тебе лимон. Я и так действую осторожно, Рита. Если это тот Тюльпан, который выделал, как ты выражаешься, Цырендоржи, то тогда внутри него должно быть не только оружие, но и несколько крупных алмазов, привезенных в Америку в начале века Бхагваном Раджнишем Ошо. Ошо был еще тот проныра. Ему незачем было делать себе разрезы на ногах и бинтовать раны. Посвященные и Просветленные находили на своем теле иные области, куда можно запрятать камень, не смейся. Это камни Великих Моголов.
— Откуда ты все это знаешь? — Рита, не стесняясь мужа, скинула трико, и Бахыт жадно смотрел на нее, смуглую, худую, голую, с черным маленьким треугольником волос между мускулистых балетных ног. — Как будто ты был там, при сем присутствовал и мед-пиво пил. Может, все это враки, про алмазы в цветке? — Она растерлась полотенцем. — Кто тебе сказал?
— Никто не сказал. Я сам видел, как это делалось. Там, в тайной мастерской Цырена. В Чайна-тауне. И, что самое забавное, твой бывший муженек, этот великий художник, Ахметов, там тоже был. Он так смотрел на движения рук Цырена. Так жадно. Запоминал, что ли? Ему это было важно для картин, понимаю. Художник всюду набирается впечатлений. Я был тогда сторонний наблюдатель. Подглядывающий, если угодно. Это занятие поощряется на Востоке. Вот мы с тобой, например, занимаемся любовью, а для вящего нашего наслаждения за нами подглядывают в дырку. Через шов в атласной ширме. А?..
— Дурак. — Рита шутливо замахнулась на него трико. — Дай мне халат со стула. Значит, ты это видел? И Канат там тоже мотался?
Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Бахыт прощупывал ее лицо глазами. Ни один.
— Так уж вышло. Я был тогда в Нью-Йорке в делам, по вызову Глезера, Саша пожелал, чтобы я поучаствовал в торжествах по поводу двадцатилетия Музея русской культуры в Джерси-Сити, и хотел заодно попасть на Кристи. Тогда я первый раз побывал на этом аукционе, и не без пользы. Нелегально провез в Штаты несколько презабавных штучек из коллекции императоров династии Тан. Золотые лягушки с алмазными глазами, черепаха из цельного нефрита. У меня друзья в диппочте, они помогли мне тогда эти бирюльки в самолете провезти. Они, кстати, на Кристи все ушли, и задорого. Я провернул хорошую сделку. Мы с тобой тогда, дорогая, еще не были мужем и женой. Ну что, ты готова?.. Ударим по чайку?..
— Как поет твой друг, художник Леша Хвост: завари-ка мне лучше ты чайник вина, ночь идет и проходит уже. Леша не звонил из Нью-Йорка?
— Прислал e-mail. Подумай серьезно об этой ушлой девке, Рита. Подумай. Она наставит нам всем рогов.
— Она носит мое алмазное колье, Бахыт, — Рита замерла на миг в дверях, обернув к мужу разрумянившееся от упражнений лицо. — Откуда оно у нее, ума не приложу. Но, кажется, догадываюсь. Если Канат сейчас здесь, в Москве, он мог ей просто его подарить. Это мое украшение. Я просто забыла его в Америке, когда убегала от своего… благоверного. — Ее передернуло, как от кислого. — Если он, как она тебе сказала, бедствует, почему он не продал это колье? И жил бы безбедно на эти деньги. Но, Бахыт. Но!
