Фридрих Незнанский - Славянский кокаин
…Мишин сидел на кровати. Он походил на человека, который плохо слышит, — он как будто был одурманен и с трудом воспринимал окружающий мир. Он теребил в руках уголок простыни и что-то негромко бормотал или напевал.
— А он не псих? — спросила Женя у Дениса.
— Это последствия шока.
— Он со мной ничего не сделает?
— Возможно, он даже не обратит на тебя никакого внимания, — вздохнул Денис. — Но ты не волнуйся, я рядом. Давай подержу твой букетик.
— Нет. Это я специально для него собрала. — Она сжала в руке несколько ярко-желтых и бордовых кленовых листьев. — Как его называть?
— Коля, — ответил Денис. — Ну давай, смелее.
Девочка шагнула по направлении к нему, остановилась и обернулась на Дениса:
— Что, так прямо и называть — Коля?
— Да.
— Я… не могу. Он мне в отцы годится.
— Вот же ж, какая вежливая! — не удержался Денис. — Он ровесник твоей матери, а ты сейчас выступаешь от ее лица. Поняла?
Она медленно подошла к его кровати.
— Привет, — тихо сказала она.
Мишин продолжал сидеть все в той же позе.
— Помнишь меня? Я же… тьфу ты, Люда… Я Люда, Коля.
Ноль внимания, ноль реакции. Она обернулась на Дениса. Тот сделал ей жест рукой, мол, будь посмелее.
Она кивнула головой.
— Можно я присяду рядом? — Она уселась рядом. — Что это у тебя, простыня? Зачем ты ее теребишь? На лучше вот, смотри, какие листья, я специально для тебя собирала, — она протянула ему букет.
Мишин отрешенно посмотрел на него. Тогда она взяла его руку и вложила листья в нее. Он уставился на листья.
— Красивые, правда? Я вообще люблю осень. Она такая грустная и непонятная… Как ты… Коленька. — Она гладила его руку.
Мишин долго смотрел на это, потом его взгляд поднялся вверх по руке, к Жениному лицу. Она удивленно посмотрела на него. Он не отрываясь смотрел в ее глаза.
— Ну что ты на меня так смотришь? Узнаешь?
Денис успел заметить, что взгляд Мишина словно изменился, стал осмысленнее. В его глазах вдруг мелькнула растерянность.
— Привет, Коля! — Она робко улыбнулась.
Мишин вздрогнул. Грязнов с напряжением и с надеждой следил за происходящим. И тут Женя начала плести всякую околесицу:
— Мне химичка двойку вчера влепила. Ну да, ну не сделала я домашнего задания, ну поставила ты мне двойку и успокойся! Че орать-то? А она у нас вообще бешеная, истеричка. А мне так обидно стало. Я ей и говорю, что она не имеет права на меня орать. А ей хоть бы что! Подлетела, схватила мои вещи и за дверь выкинула. Вот дура, а?! Я маме рассказываю, а она мне говорит, что я сама виновата. Ну никакой поддержки! Маме вообще плевать! Я ушла на улицу и ходила под дождем. Целый вечер, представляешь. Ой, а ты чего плачешь? Тебе меня жалко, да? Мне самой себя жалко. Ну хватит! А то я сейчас тоже расплачусь! Лучше давай на листья смотреть, они успокаивают. Эх, была бы я такой же красивой, легкой и беззаботной, как этот листок.
Плечи Мишина содрогались в немом плаче, по щекам текли слезы. Он смотрел на Женю и гладил своей рукой ее щеку. Женя сначала испуганно дернулась, но потом поняла, что он ничего страшного не сделает. А Мишин, всхлипывая, тихонько, но очень отчетливо произнес:
— Люда, Людочка, неужели…
20Когда настала заветная пора комсомола, без особого обдумывания и сомнений Бакатин перешел в чин комсорга класса, а потом и школы, тем самым обеспечив себе золотую медаль и безболезненное поступление в Бауманское училище, где также не сторонился комсомольской работы.
Через полгода старательной работы в комитете комсомола Бакатин открыл для себя новые заманчивые стороны невиданной доселе жизни. Оказалось, что комсомольские работники умели развлекаться. Старшее звено — уже лысеющие и обрюзгшие комсомольцы — веселилось по-крупному: с финской баней, девочками, морем выпивки и запрещенными пластинками. Днем они читали доклады на комсомольских слетах о тлетворном влиянии Запада на неокрепшие мозги отдельных представителей советской молодежи, а вечером под звуки разлагающей капиталистической музыки совращали невинных комсомолок в банях трудовых лагерей. Молодняк же, комсомольские работники среднего звена, пока ограничивался только обильными возлияниями. Но каждый мечтал как можно скорее проползти, проникнуть, просочиться повыше, туда, где удовольствия становились все более и более ощутимыми, а власть приобретала физические черты и открывала двери в большое будущее. Бакатину первому из молодых удалось достичь цели. Он стал своим, посвященным, избранным и с головой кинулся в новый увлекательный мир. Там было все: лучшие женщины, власть, слуги, не хватало только одного — денег. Они оседали в карманах первого звена, слабым ручейком достигая чиновников ранга Бакатина.
Финансовое неблагополучие сильно ударяло по самолюбию Валентина. Он уже привык быть первым везде и получать все. Деньги были необходимы. Бакатин быстро сообразил, что они приносят с собой девяносто процентов жизненного успеха. Он метался, как голодная собака в поисках куска мяса, пытаясь хоть где-нибудь найти неиссякаемый живительный денежный источник. И такой конечно же нашелся.
Сева Парфенов — первый мытищинский хулиган, не доучившийся все в той же одиннадцатой школе, — по странному стечению обстоятельств являлся одним из близких друзей положительного кристального Бакатина. Он был хорош собой, пользовался сумасшедшим успехом у противоположного пола, занимался сомнительными делами, всегда был при деньгах и в окружении многочисленной свиты. Вокруг него вились какие-то сомнительные типы, смотрящие ему в рот и готовые выполнить любое приказание. Парфенов был жутким модником и на общем сером фоне выглядел, как английский аристократ, случайно в легком подпитии забредший в портовый бар. У него всегда была лучшая одежда и дорогие американские сигареты. Он всегда заказывал лучшую выпивку и имел самых красивых женщин. Никто не понимал, чем он занимается и как зарабатывает на жизнь. Люди, знающие его, разделялись на две равных части. Одна половина искренне восхищалась им, другая люто ненавидела, равнодушных не было. Вокруг него все время возникали сплетни, слухи и домыслы. Рассказывали о какой-то несчастной девушке, дочери высокого номенклатурного работника, наложившей на себя руки из-за несчастной любви к Парфенову. Знающие люди туманно намекали на немыслимые Севины связи и влиятельные знакомства. Парфенов не пытался ни подтвердить, ни опровергнуть эти слухи — хранил молчание. Только иногда, если кто-то заводил подобный разговор в его присутствии, загадочно и многозначительно улыбался.
Дружба Севы и Бакатина была странной. Никто не понимал, что может их связывать. Они были полными противоположностями друг друга, имели разные интересы, положение в обществе и круг знакомых. Но в одном они, пожалуй, все же были похожи — оба считались первыми и лучшими в своем окружении. Впрочем, дружба их была не явной, внешне казалось, что их связывают небрежно-приятельские отношения. И даже ближайшие друзья Валентина — Груздь и Коля Мишин — не были осведомлены о том, насколько тесные отношения связывают Бакатина с Севой. На этой конфиденциальности настоял Сева, Бакатин не понимал зачем, но пожал плечами и перечить не стал: ну что ж поделать, раз у его приятеля такой бзик. Если бы Валентин оказался тогда чуть проницательней и сообразил, что происходит, если бы он был чуть меньше зациклен на себе, любимом, если бы он заметил, что Сева уже поймал на крючок Мишина, то кто знает, в каком бы направлении повернула эта история…
И еще была одна особенность. Подобные же отношения связывали Парфенова с Никитой Доморацким, еще одним недавним приятелем Груздя и Мишина.
А пока что, хоть дружба молодых людей и держалась в тайне, но Бакатин частенько бывал в компании «морально разлагающейся молодежи» и, надо заметить, получал от этого удовольствие не меньшее, чем во время комсомольских слетов.
— Знаешь, — разоткровенничался однажды Бакатин. — Я никогда не думал, что где-то существует такая жизнь. Я смотрел на своих родителей, и мне становилось жутко от сознания того, что я также могу прожить всю жизнь. Радуясь нищенской зарплате в сто двадцать рублей и покупая раз в месяц батон сырокопченой колбасы. Ходить раз в две недели в кино, встречаться с друзьями по воскресеньям, расписать жизнь на двадцать лет вперед и радоваться от возможности стабильного существования. Застрелиться можно, правда? Мне повезло, что я оказался в комсомоле, здесь совсем все по-другому. По-настоящему.
— Дело не в твоем вшивом комсомоле, — презрительно усмехнулся Парфенов в ответ.
— А в чем же? Кем я был до этого? Отличником Бакатиным? Председателем комсомольского собрания? Большая честь! А сейчас у меня есть почти все. Я многое могу и многое получаю. В чем же еще может быть дело?
