Александр Звягинцев - Эффект бумеранга
Когда это произошло, лукавый демон сарматовских страданий куда-то исчез, и ему показалось, что он как-то сразу ощутил молодецкую легкость тела и ясность мысли. Все еще не веря в случившееся, Сарматов несколько раз тряхнул головой и широко открыл глаза. «Боже мой, неужели я навсегда сбросил коросту беспамятства и этот мираж стал явью?» – думал он, видя, как вестница его нежданного спасенья беззвучной музой летит ему навстречу. И только когда она прильнула к его устам и ее руки коснулись его изуродованного шрамами лица, ток невыносимой дрожи, испепеляя буйство проснувшихся чувств, пробежал по его телу.
– Маргарита, зачем ты пришла? – простонал Сарматов, отворачивая от нее лицо. – Зачем ты пришла? Я же урод…
– Не отворачивайся от меня, любимый, – крепко прижимаясь к нему, сквозь слезы попросила она, и ее пальцы опять безбоязненно легли на его шрамы. – Не стесняйся, родной… Это всего лишь следы войны… Никто лучше меня не уберет их. Ты, наверное, забыл, что я пластический хирург? Я и только я знаю твое настоящее лицо…
– Прошу прощения, мэм, но, кажется, я тоже немного знаю его настоящее лицо, – шагнул к ним человек, вышедший из только что подъехавшего автомобиля.
– Вот это да! Сам Джордж Метлоу! – выдохнул Сарматов. – Не могу поверить, старина… Ты в России… Как?!
– Во-первых, не Джордж Метлоу, а Егор Иванович Мятлев. Могу и паспорт показать, – широко улыбнулся тот. – А во-вторых, на днях русская военная прокуратура очень вежливо попросила меня дать показания по твоему делу. Я подумал: кто же, кроме меня, знает твое настоящее лицо, Сармат?.. Пришлось оставить дела в семейной шорной мастерской в Альпах, чтобы предстать в Москве перед одним хорошим парнем. Таким, знаешь, смешным: в очках и с оттопыренными ушами? – При этом Мятлев скосил к переносице зрачки и оттопырил руками уши. Все громко рассмеялись.
* * *Таял чудный день. И когда великой милостью природы неторопливый весенний вечер только начинал тревожить небосвод, откуда-то издалека донесся сладкоголосый колокольный звон. Сарматов с нескрываемым чувством радости и удивления посмотрел на Риту.
– Завтра большой праздник – Благовещение… Благовещение Пресвятой Богородицы, – уточнила Маргарита и перекрестилась.
А колокольный звон все ширился и нарастал, погружая Сарматова в состояние гармонии и умиротворения. Опять зашумели, как ромашковый луг, прожитые годы, и вспомнил он почему-то людей горы и их вождя – Ассинарха, который при расставании с ним сказал, что спасут его вера и любовь. Глядя на Риту и бездонное голубое небо, он воспарил к родным донским просторам и пролился из поднебесья истосковавшимся взором на сияющий рай земной.
И видел он, как широко и раздольно разлились по сизо зеленевшей степи, освободившейся от зимнего небытия, паводковые воды тихого Дона, как заполнили они древние старицы, ерики и таинственный сумрак левад. В окоем охватили прозрачные лонные воды древний курган с каменной скифской бабой на вершине. А над ними с трубными призывными криками колобродили стаи диких перелетных гусей, возвратившихся из чужедальних краев на родные гнездовья. Приводняясь, они с радостным гоготом и шумом крыльев вспарывали зеркальную гладь у самого подножья кургана.
Пластался в каскаде серебряных брызг по древнему шляху темно-гнедой конь с мальчишкой на спине. От околицы станицы, с высокого мелового угора, смотрел вслед маленькому всаднику высокий седой старик с вислыми казачьими усами и неподвластной годам офицерской статью.
– На всех твоих жизненных шляхах-дорогах храни тебя, внуче, наш казачий заступник святой Георгий! – шептали его жесткие губы, а натруженная старческая рука осеняла крестным знамением и степь, и древний шлях, и маленького всадника, уносящегося вдаль…
Несется над зеркальной водной гладью темно-гнедой аргамак, и хлещет в лицо настоянный на прошлогодней полыни горький ветер.
– Быстрее, быстрее, Чертушка! – прорывается сквозь шум брызг, топот копыт и храп коня восторженный детский голос. – А-а-а-а-а!.. Как хорошо жить, Черт-у-у-шка!!! Как хорошо!!!
Радостным ржанием отзывается Чертушка, верный конь мальчишеского сиротского детства. Птицей выносит он его на вершину кургана и, сделав крутую свечку, смиренно застывает у покосившейся скифской бабы, так много всего повидавшей в благословенной богом донской степи.
