Марина Воронина - У смерти женское лицо
"Каша, — думала она, расставляя вдоль стен и на полках пустые пластиковые бутылки и картонные коробки из-под чипсов и сухих завтраков, к которым пристрастилась в бытность зажиточной, но экстравагантной американской леди, — ну и каша... Вот почему Щукин так подскочил, когда я упомянула о голубой «семерке». Еще бы ему не подскочить... Знает кошка, чье мясо съела. Машина, видите ли, в угоне... Другому кому-нибудь расскажите, а я сыта по горло. Если она в угоне, то почему было прямо не сказать: так, мол, и так, интересное, мол, кино получается, у меня же точно такая же была... Угнали, мол, сволочи, вот и езжу теперь на «Мерседесе», как нищий... Ах ты, урод! И ведь нипочем не скажешь, что он на такое способен: цветы... фрукты... благодетель, мать твою! Чем же ему Лизка помешала? А вот пойти и прямо спросить: чем тебе, сволочь, Лизка помешала? Что она про тебя, козла, такое узнала, за что ты ее убил? Или все-таки не он? Уж очень как-то все просто получается, прямо как тот указатель... Может, его подставил кто-нибудь? Или его орлы инициативу проявляли? Ну, если так, то я вряд ли что-нибудь узнаю. У орлов теперь не спросишь. Но присмотреться все-таки не помешает — и к орлам, и к Щукину, и ко всему этому их «Омикрону»... А ведь ты дура, Скворцова, — подумала она, сшибая меткими выстрелами свои мишени, — ну просто полная идиотка. Бегаешь, стреляешь, подарочки принимаешь, между прочим, денежки, а ведь это доля, Екатерина ты моя свет Ивановна, самая настоящая доля, а с каких доходов тебе эта доля капает, ты ни сном, ни духом. А? Каково тебе это, суперменша ты моя доморощенная?
Какую еще статью ты себе заработала впридачу к тем, что у тебя уже были? И никуда ты не убежишь, не надо тешить себя этими сказками. Чтобы бежать, надо, как минимум, знать, от кого ты бежишь. Куда — дело десятое, главное — от кого. А то прибежишь на край света, скажешь: дяденьки, милые, помогите! А они тебя за загривок и в мешок.
А мешок, ясное дело, в воду — прямо с края света..."
Она резко развернулась на сто восемьдесят градусов и тремя выстрелами навскидку сшибла две картонки и одну пластиковую бутылку, которая с пустым стуком запрыгала по полу. Простреленный бок отозвался на неосторожное движение короткой вспышкой боли.
— Пошел к черту, — сквозь зубы сказала ему Катя, припадая на одно колено, резко разворачиваясь вправо и снова нажимая на курок. Бутылка, в которую она целилась, осталась стоять как ни в чем не бывало, зато в обоях слева от нее появилась маленькая черная дырка. Катя передернула тугой затвор и выстрелила снова, но раздался только пустой хлопок — в пистолете кончились пули.
Она не глядя швырнула игрушку в угол, достала из тайника под тахтой «Макаров» и придирчиво осмотрела его. Пистолет нуждался в чистке, она так и не удосужилась заняться им с того самого дня, как подстрелила Бэдю и его приятеля. Теперь у нее исчезли последние сомнения в том, какая судьба их постигла. Объяснить эту уверенность логически было трудно. Катя просто чувствовала, что ни милиция, ни «скорая помощь» в «Омикрон» в тот день так и не приехали. А она сама? Ее собственное ранение? Врач посещал ее на дому, и Катя привычно принимала это, как очередную любезность Щукина. "Как можно было быть такой слепой, — спрашивала она себя, резкими точными движениями разбирая пистолет и раскладывая детали на принесенной Пашей распечатке, — слепой настолько, чтобы не замечать очевидных вещей? Ничего, — сказала Катя, яростно прочищая ствол пистолета, — ничего. Когда дураки вдруг начинают умнеть, с умными порой происходят страшные вещи. Просто Бог вдруг перестает их любить — именно так, и никак иначе. А репутация дуры только на пользу: пусть себе и дальше думают, что используют меня втемную. Все равно я уже влезла в это болото обеими ногами, и без крови из него теперь не выберешься. Господи, ну за что мне такое наказание?
Почему я все время успеваю? Успеваю среагировать, увернуться и выстрелить в ответ, а вот они не успевают. Ну что это за мужики, которые не только воюют с бабами, но еще и делают это так бездарно? Не хочу я этой вашей войны, и побед я ваших не хочу. Тоже мне, победы — убивать живых людей неизвестно за что... Ох, и достанется мне в будущей жизни, — подумала она, пополняя обойму и со щелчком загоняя ее на место. — Как будто в этой мало достается".
Убирая пистолет в висевшую на спинке кресла наплечную кобуру, она думала о том, что все это уже было — и горечь, и гнев, и разочарование, и даже, помнится, не вполне трезвое предположение о том, что она, Катя Скворцова, послана в этот скорбный мир для того, чтобы вершить суд и расправу... этакий ангел мщения... с дырочкой в левом боку. Впервые подумав об этом, она жестоко осмеяла себя. Теперь эта мысль, не сделавшись более правдоподобной, перестала, тем не менее, смешить ее. «Может, и так, — безразлично подумала она, рассеянно вытирая с рук машинное масло, — может, так оно и есть, вот только мне от этого ничуть не легче».
На следующий день она приехала в клуб, как обычно, к семи часам и прямо прошла в ресторан, заняв свое место. Бок все еще побаливал и непрестанно изнуряюще зудел, но сидеть дома Катя больше не могла. Теперь лежание на диване с апельсином в одной руке и бананом в другой напоминало ей блаженное неведение курицы, которую откармливают на убой. Да, Щукин не скрывал, что покупает ее, и при этом неплохо платил, но теперь Кате хотелось большего: она хотела знать, на что ее собираются употребить, и существовал только один способ узнать это.
Ее появление произвело в клубе тихий фурор. Бури оваций, конечно, не было — все-таки ее работа предполагала сохранение инкогнито, но в течение вечера возле ее столика перебывал чуть ли не весь персонал, а те, кто по тем или иным причинам не мог подойти, приветствовали ее издали поднятием руки, а то и просто незаметным кивком. Катя даже немножечко размякла — роль всеобщей любимицы была для нее совершенно непривычной и, уж во всяком случае, гораздо более приятной, чем роль ангела мщения. Впервые за многие годы, пожалуй, впервые с тех пор, как она закончила школу, она почувствовала себя членом коллектива. «Член коллектива» — это звучало слишком сухо и совершенно не отражало той легкой эйфории, которую ощущала Катя от нахождения внутри чего-то, чем бы это что-то ни оказалось в действительности. На минуту ей даже показалось, что она излишне усложняет и без того сложную жизнь. Ну какой, в самом деле, смысл был в этом никому не нужном самодеятельном расследовании? Кто персонально был заинтересован в том, чтобы Катя Скворцова продолжала свою одинокую войну без надежды на победу? "Допустим, Щукин бандит, — думала она, делая большой глоток коньяка для разгона. — Ну и что из этого следует? Следует немедленно скрутить его и сдать в милицию, вот что из этого следует. Ой, я вас умоляю, как говорит хакер Паша. Не надо про милицию. У меня аллергия на это слово. А все почему? А все потому, товарищ Скворцова, что ты сама — бандит. Скажешь, нет? А ты вспомни. Посиди вот тут, в тепле и уюте, покури, коньячку вот попей и повспоминай. Подробненько. С именами и датами. Как ее звали, ту глупую курочку, которая спала с редактором и мнила себя фотографом? Да, да, ту самую, которую ты спокойно подставила под перекрестный огонь, чтобы твоя смерть досталась ей. Толоконникова. Людмила, кажется. И ничего-то она в жизни не видела, кроме нескольких пенисов да подаренных боровом Витюшей австрийских сапог. Дальше вспоминать будем? Не хочешь? Вот и молчи, если Бог ума не дал...
Так что в таком случае нам делать с бандитом и негодяем Щукиным А. П.? Убить? За то, что бандит? Ну, извините, кто бы говорил... За Лизку Коновалову? Это можно, конечно, только вот ни Лизке, ни мне от этого легче не станет. Никому от этого не станет легче, вот ведь какая штука. Впрочем, у нее ведь где-то была мама... Станет маме легче, если я прострелю Щукину башку, как тем двоим отморозкам на его «семерке»? Ох, вряд ли... Хотя, это смотря какая мама.
И вот что, милая, — сказала она себе, — хватит валить все на обстоятельства. Нормальный человек в твоих обстоятельствах идет в милицию, захлебываясь слезами и соплями. Ах, да, у нас же аллергия на правоохранительные органы... А может, у нас просто прорезался вкус к решению всех проблем простейшим путем? Нет человека — нет проблемы...
Нет, подождите. Не надо меня путать. Я человек раненый, простреленный, из меня все эти ваши сложности вываливаются... через дырочку в левом боку. Поэтому, прошу вас, не дурите мне голову чьими-то мамами, которых я в глаза не видела и никогда не увижу. Давайте так: мне здесь непыльно, меня здесь ценят и даже, кажется, любят... Мне здесь хорошо платят, в конце концов. Стоят воспоминания о когда-то вычитанных из книжек принципах того, чтобы все это разрушить собственными руками? Книжки эти писали, несомненно, умнейшие, талантливейшие люди, они смогли придумать то, чего в реальной жизни не бывает и быть не может, и описать это так, что миллионы дураков купились и принялись насиловать себя. А я больше не дура, мне здесь тепло и коньяк бесплатный... Ну, покажите мне хоть что-нибудь, ради чего я должна устраивать здесь корриду? Молчите? Вот я и говорю: не пудрите мне мозги. А то, что ухо надо держать востро, я и без вас знаю. Спасибо, научили".
