Всеволод Бенигсен - ВИТЧ
— И в чем же милость дома? — мрачно поинтересовался Максим. Злость уже прошла, но инерция осталась.
— У лифта внизу висит объявление, не видели? «Товарищи жильцы! Кто спер кадку с пальмой из подъезда? Верните на место». А в самом лифте напротив каждой кнопки с номером этажа от руки нарисованы совершенно другие цифры.
— Объявление висит уже год, а панель с кнопками просто от другого лифта поставили.
— Замечательно, — восхищенно произнес Зонц. — Это лишний раз подтверждает, что реальность в России всегда обманчива и двойственна. Мне разуваться?
— Да не надо, — махнул рукой Максим. — Можно прямо так. Туда, на кухню.
Зонц послушно кивнул и двинулся за хозяином по коридору.
— Кофе, чай?
— Не, не, — замотал головой Зонц. — Мне чай. Кофе я и так на работе пью все время.
— Как скажете.
Максим приготовил себе кофе, а затем поставил чашку с кипятком перед Зонцем, мотнув головой в сторону пиалы с кучей чайных пакетиков и сахара.
— Берите. Чай, сахар.
— Спасибо.
Зонц опустил пакетик в чашку, задумчиво проследил, как тот тонет, а затем поднял голову.
— Ну, я готов.
— В смысле? — смутился Максим.
— Задавайте ваши вопросы.
— А… Ну, собственно, он один: что произошло с При-вольском и при чем тут я?
— Это два вопроса, — спокойно заметил Зонц, выуживая ложкой промокший чайный пакетик.
— А у меня лимит? — разозлился Максим.
— Ну что вы, — добродушно сказал Зонц. — Впрочем, позвольте, я начну издалека.
— Надеюсь, не с древних греков?
— У вас сегодня прямо приступ сарказма, — улыбнулся Зонц, но эта улыбка вкупе с холодной синевой глаз быстро превратилась в довольно-таки неприятный оскал, и Максим подумал, что слегка перегнул палку.
— Извините, — сказал он тихо и отхлебнул кофе.
— Несмотря на все пространные теории Гусева, говорящего об относительности, плевках в супе, если помните, и прочей ерунде, реальность такова, какова она есть. И три составляющих нашей реальности тоже таковы, каковы есть.
— Это какие?
— Ну как. Государство, народ, интеллигенция. Наш неизменный любовный треугольник. Но мы никак не можем определиться, кто чем должен заниматься.
— Вы действительно начали издалека. Надеюсь, до моего вопроса мы сегодня дойдем?
— Дойдем, дойдем, не переживайте. Мы находимся в неком замкнутом круге. Вот народ получает себе правителей.
— Выбирает.
— Это все видимость, — поморщился Зонц. — Заслуживает, если уж на то пошло… Что заслуживает, то и получает.
— Ну хорошо, — согласился Максим, хотя ему очень не нравилось слово «получать» — как будто правителей рассылают по почте бандеролью.
— Короче, народ получает себе правителей. Что делают правители с интеллигенцией? Правильно, приручают. Интеллигенция, лишенная остроты бытия, развращается, становится зависимой и теряет свое лицо. Вслед за интеллигенцией, поскольку сознательная часть народа вольно или невольно ориентируется на нее, обезличивается и народ. Обезличенный народ превращается в стадо и выбирает себе очередного правителя, которого заслуживает и который приручает…
— Но ведь есть же демократические страны. Там правителей, может, тоже заслуживают, но они никого не приручают.
— А это просто иная форма замкнутого круга. Ведь народ способен точно так же развратить и приручить интеллигенцию, как и государство. В итоге начинается стремительное движение вниз по спирали. Обезличивается интеллигенция, пытающаяся угодить народу. Обезличивается народ, подминающий под себя интеллигенцию.
— Прямо мания безличия по Блюменцвейгу.
— А так и есть. Только Блюменцвейг хотел перевести это в какую-то бытовую плоскость — диагнозы ставить какие-то, ВИТЧ, шмитч, глупость, короче. А я говорю о том, что надо вывести интеллигенцию из этого круга-треугольника. Пусть государство занимается народом, а народ — государством. А интеллигенция должна заниматься самой собой. Только тогда она будет независимой и свободной. Как это, собственно, и происходит в прогрессивных демократических странах. Потому что пока она находится в связке с народом или государством, борется ли она за или против, неважно, она вредна. Когда служит самой себе, полезна. Вы ведь человек эрудированный. Вспомните, в чем был гений Пушкина, точнее, одна из сторон его гения. Что он первым публично положил с прибором, простите за выражение, на государство и народ. Вспомните:
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ль равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать…
У меня довольно паршивая память на стихи и не менее паршивый уровень образованности, но эти строчки, как видите, я зазубрил, как «Отче наш». Все, все до единого пытались перетянуть его то на одну, то на другую сторону. И пуф! Нулевой результат. Но Пушкин опередил время. И ошибся страной. Потому что в России ничего не изменилось с тех пор. Поэт больше, чем поэт. Или меньше, чем поэт. А это все чушь. Поэт есть ПОЭТ.
— Пушкин много чего писал, — усмехнулся Максим. — В том числе и «я мещанин, как вам известно, и в этом смысле демократ».
— Ну, это он лукавил, и вы это знаете не хуже меня. Какой к черту мещанин из такого гения? Не смешите. Впрочем, я не хочу вдаваться в литературоведческие дебри. Там темно, страшно, и вы меня забьете цитатами, как загнанного в капкан медведя.
— Медведь огромный — вот нахал — ребенка не моргнув сожрал, — задумчиво произнес Максим, но потом очнулся. — Я только не пойму, почему вы упираете на Россию. На Западе тоже масскульт, серость, мейнстрим — полный джентльменский набор.
— Э, стоп! — покачал головой Зонц. — Вот тут-то и зарыта наша собачка. Европейское, да и американское общество давно прошло этап поклонения искусству. Времена, когда человек говорил «я — поэт», и все падали ниц, давно канули в Лету. Сознательно или само собой, но демократическое общество четко разделило понятия массовой и элитарной культуры. Элитарная не влияет непосредственно на жизнь общества, она живет своей жизнью. В результате чего она вообще ни от чего не зависит, кроме финансового положения отдельно взятого художника. И общества эти демократичны, то есть народны. В России же до сих пор тянется это культивирование художника. Ля-ля-ля духовность, ля-ля-ля культура. Это только мешает. У нас чуть что, так «мы дали миру Чайковского и Достоевского». В Америке никакому политику в голову не придет говорить: «Мы подарили миру Фолкнера и Сэлинджера» в качестве доказательства влиятельности и эксклюзивности страны. Американский политик знает, что писателей не дарят. Писатель живет сам по себе. Страна ему помогает настолько, насколько любому гражданину, и он плевать хотел на мнение государства о его творчестве, как и государству плевать на мнение художника о нем. Американец может сказать, что Америка — страна с большой культурной традицией, но не более. Никаких дарений. И западное общество прекрасно существует. Если, конечно, само себя не прикончит всякими политкорректностями и прочими перегибаниями палки. А простому народу до лампочки, есть ли в Америке балет и кто там танцует.
— У нас тоже, — усмехнулся Максим.
— Не совсем. На генном уровне мы помним, что у нас есть хороший балет, которым можно гордиться.
— Я что-то не пойму… А чем плохо то, что народ тянется к высокому?
— В принципе нет, но… в России плохо. Потому что у нас другой менталитет. Интеллигенция на генном уровне думает, что она что-то должна народу, а народ думает, что интеллигенция ему что-то должна. Вечные взаимные должники. Из этого вытекает следующая картинка. Стоит у яблони мальчик и тянется за яблоком. Дотянуться не может. Что он делает? Наклоняет ветку. Это первый вариант. А второй вариант: яблоко одушевленное и думает, что оно должно само попасть в рот мальчику, и готово спуститься к нему. Иными словами, либо интеллигенция идет в народ, либо ее наклоняют.
— Допустим, — сказал Максим, — хотя и спорно… Но ведь сейчас у нас культура с государством вроде и так не связаны.
— Да, но государство толкует днями и ночами о культуре, дает медальки, звания. Одно это настраивает народ на всю ту же всепрощающую веру в исключительную духовную миссию России. Мол, пусть у нас руки из задницы растут, зато культура какая! Одновременно с этим интеллигенция по-прежнему считает себя властителями дум. Пусть и слегка подрастерявшими былое влияние. Они по-прежнему пишут письма царю-батюшке. И все об одном и том же: наша культура требует заботы, наша культура не выживет без поддержки государства, наша культура просит вас о помощи. Представляю себе письмо какого-нибудь… Апдайка к президенту США: «Американская культура задыхается. Вы должны ей помочь. Ей не выжить без вашей помощи». У них просто построено нормальное государство, где люди нормально живут. Создаются фонды, ищутся спонсоры, меценаты, но этим не государство занимается. У нас же этот вечный любовный треугольник: народ, культура, государство. Все уверены, что другой им что-то должен. Все это нужно перешибить. Культуру как вечную индульгенцию. Связь культуры и народа. Отделить котлеты от мух.
