Александр Проханов - Война страшна покаянием. Стеклодув
Суздальцев наблюдал разрушение города. Был свидетелем сокрушенья Герата.
Комдив был бесстрастен, его неслышные команды отзывались воем реактивных снарядов, сиплым рокотом гаубиц, трепетом красных взрывов. Пикировали штурмовики, вгоняя в город железные костыли. Ухали танки, проламывая утлые стены. Действия комдива напоминали математические исчисления, в которых доказывалась абстрактная теорема. В ней не было места страданию и смерти, а только законы чисел. Этот маленький красивый генерал не отождествлял себя с городом, не сопрягал себя с боем. Он был посторонним городу, который разрушал. Завершив разрушенье, он бесследно исчезнет, не оставив по себе имени, памяти, уведя назад из азиатских предгорий этих возбужденных людей, заброшенных случаем в древний Герат. Оставят в нем рану, набьют глинобитные стены пулями, и их унесет прочь, как уносило до них другие чужеземные армии.
Но сейчас генерал-математик закладывал числа в прицелы, складывал цифры потерь, проводил циркулем от синей Мечети до Мазари Алишер Навои, наполняя окружность огнем и дымом.
Суздальцев забыл, почему он здесь. Забыл о ракетах, которые оставались в Деванче под беглым артиллерийским огнем. Он стоял на башне, выполняя приказ Стеклодува, — наблюдал разрушение города. Он должен был запечатлеть и запомнить. Он был наблюдатель, Свидетель.
Словно зоркий художник, он устремлял взгляд в город, выхватывал его моментальный образ, возвращал ударом зрачков на невидимый холст — в свою дышащую грудь.
Солнце застыло в белом бесцветном небе. Опустило на башню столб жара.
В звоне винтов кружили вертолеты, словно сплетали над городом тончайшую сеть. Командиры принимали сводки о продвижении войск, о подавленных опорных пунктах, о раненых и убитых. А он рисовал лик города, древний, морщинистый, грубо отпечатанный на горячей равнине. Свой собственный автопортрет.
Душа его напрягалась, пробиваясь к сокровенному знанию. Он добывал его с каждым вздохом, с каждым ударом сердца. Ему казалось, он помнил этот город по юным мечтаньям, когда в деревенской избе писал об очарованном страннике. Тот странник пустился в путь, чтобы оказаться в земном раю. Волшебный город был раем, где душа утомленного странника обрела совершенство в любви. Теперь этот город, этот поверженный рай вонзал ему в душу стальную иглу страдания. Два вертолета кружили над старым мазаром, выбирая цель для удара.
Он хотел уберечь Герат, уберечь его купцов и менял, камнетесов и стеклодувов. Уберечь перебегавших под огнем моджахедов и сидящих под бронею солдат. Он окружал Герат невидимой сферой, сквозь которую не пролетали снаряды, которую не прибивали ракеты и бомбы. Создавал эту хрустальную сферу из своих святынь, из бабушкиной седины, из пестрого маминого платья, из белого снега, на котором горела красная ветка брусники.
Город был из стекла. Под прозрачными кровлями были видны младенцы. На коврах сидели музыканты, хлебопеки пекли хлеба. И он, Свидетель, стоял на башне в минуту своего ясновидения. Спасая и сберегая Герат.
Он выглянул сквозь зубцы на окружавшие крепость кварталы. Вдалеке, по окраинам, вставали тучные дымы, словно вырастали огромные баобабы. Но под стенами крепости было солнечно, пусто. Тянулась улица с брошенной повозкой. Купольное строение бани блестело струйкой арыка. Лавки с закрытыми ставнями, переулок, уводящий с главной улицы в глубь квартала, где сразу же, разделенные на клетки, зеленели сады, открывалось внутреннее убранство дворов, виднелись сараи для скотины. И ни души. То ли люди при первой стрельбе покинули жилища, то ли затаились в глубине погребов, укрылись под глинобитными крышами.
Щелкнул выстрел. Пуля ударила в зубчатую кромку башни, в воздухе повисла каменная пыль. Суздальцев ощутил уколы отлетевших песчинок. Еще выстрел, и снова пуля черкнула по зубцу, отлетела к рыжим домам. Видно, в бане укрылся снайпер. Заметил на башне скопление офицеров, стрелял по командному пункту.
— Поднять вертолет. Уничтожить снайпера, — спокойно произнес комдив. В этих бесстрастных словах Суздальцеву почудилось подобье числа. Математическая дробь. В числителе приказ поднять вертолет. В знаменателе приказ уничтожить снайпера.
Офицер, управлявший авиацией, подхватил приказ комдива.
— Беркут! Я — Заря! Поднять вертолет. Снайпер в районе бани. Уничтожить снайпера. Как слышите меня?
Вертолет появился над башней, словно его вознесло в протоках горячего воздуха. Стеклянно трепетал винтами, нежно стрекотал, поворачивался в воздухе, делая короткие развороты. Баня слишком близко прилегала к башне, и вертолет выбирал позицию, с которой мог атаковать баню, не засыпав снарядами башню.
Он нашел искомую точку. Ринулся вниз, целясь кабиной в ржаво-серые купола бани. Треснуло высоко, помчались вниз заостренные смерчи, как щупальца каракатицы. Среди лавок, в клетчатых дворах страшно и плоско полыхнуло, словно вырвало клок земли. И оттуда, куда пришелся удар, вдруг с визгом, воплем, неистовым криком вырвалась толпа, пестрая, растерзанная. Мужчины в чалмах, простоволосые женщины с детьми на руках, быстроногие мальчишки. Выбитая огнем из нор и укрытий, толпа несла в себе боль, страдание, слепой ужас.
«Смотри!» — звучало среди воплей и стонов.
Толпа пронеслась, как пестрый растрепанный ворох, и скрылась, притаившись в своих утлых убежищах.
С бани больше не было выстрелов. Вертолет кружил в синеве, нежно трепеща лопастями.
— Товарищ подполковник, — поднявшийся на башню Пятаков тронул его за рукав, — Деванча очищена от противника. Можно рвануть.
В Суздальцеве словно щелкнул замок, запирая глубоко в груди недавние переживания и чувства. «Стингеры» снова обнаружили свою доступную близость.
— Вперед, — Суздальцев остро ощутил вектор, соединяющий его с ракетами. Тонкое острие, исходящее из сердца в горчичную желтизну города.
Они сбежали с башни туда, где на крепостном дворе ждали боевые машины пехоты. В ворота ошалело, с пылающими на солнце водянистыми фарами влетал транспортер с красным крестом. Остановился перед палаткой лазарета, и два санинструктора вынесли из транспортера носилки. В них недвижно бугрился раненый. Несли, держа над ним флакон капельницы, в которой плескалось солнце.
«Свет Герата», — подумал Суздальцев, запрыгивая на броню.
Две боевые машины мчались сквозь город, окруженные тресками выстрелов и горящими зданиями. По пути следования, у лазурной мечети, у рынка, на перекрестках стояли танки и «бэтээры». Валялся убитый осел, поджав передние ноги. Догорала разбитая, осевшая на обода «барбухайка». Стоя по пояс в люке, Суздальцев вдыхал гарь паленого тряпья, дым старого сгоревшего дерева.
Площадь перед въездом в Деванчу была изрезана гусеницами. На клумбе с кустами роз стоял танк, раздавленные цветы краснели под гусеницами.
Гончарная улица была посыпана осколками глины, мелко блестевшими гильзами. В куполах зияли черные дыры. Но мечеть уцелела, на ней все так же висел зеленый флаг. И дальше, через два дома в пепельно-серой стене нарядно и сочно синели ворота.
— Водила, шибани по воротам! — крикнул в люк Пятаков.
Машина повернулась на гусеницах, приблизила отточенный нос и ударила в синие створки. Доски хрустнули, и Суздальцев, держа автомат, протиснулся сквозь синие щепки.
Двор был пуст, чисто выметен, будто его не коснулась война. В сарае кудахтали куры, и раздалось мычание. Он бросился на веранду с узорной аркой, пробежал по ковру, распахнул дверь. Комната с коврами на полу, с горой разноцветных подушек была пуста. Только лежала перевернутая детская игрушка — деревянная колясочка, покрашенная лаком. Суздальцев кинулся в соседнюю комнату. Увидел раскиданные половики, вскрытые доски пола и в неглубоком углублении — несколько белых холстин, тех, в которые были обернуты ракеты. «Стингеров» не было, был едва уловимый запах лаков, и растревоженный мерцающий воздух, в котором оставался след исчезнувших ракет.
Он чувствовал тоску и беспомощность. Ракеты опять ускользнули, и неясно где их было искать. В разгромленном городе, по тайным проулкам убегали рассеянные отряды моджахедов, ускользали из Герата в соседние горы и кишлаки.
На стене висело зеркало в раме, украшенной лазуритом, зеленой яшмой и ониксом. Он смотрел на зеркало, и в серебряном стекле пробежала легкая рябь, метнулась тень. Он почувствовал страшный удар в затылок и рухнул без памяти.
Глава одиннадцатая
Он очнулся от боли, и боль эта была длинной, проходила по всей длине тела, от рук к подошвам, и, казалось, взбухала тупым волдырем в затылке. Он открыл глаза, полные солнечных слез, и понял, что висит с воздетыми руками, и боль была в связанных затекших руках, в набухшем от удара затылке, в неловко подвернутых ногах, криво упиравшихся в пол. Суздальцев не узнавал место, в котором находился. Простонал. Он был в плену. Удар в Деванчи оглушил его. Он попытался распрямиться, чтобы вес тела равномерно распределился по всем его органам, и множество мелких звенящих иголок вонзились в него. Он висел под высокой балкой, и ноги его упирались не в землю, а в доски приподнятой над землей галереи. Земля была ниже — чисто выметенный двор, окруженный постройками; над ними возвышалась глиняная стена, и за ней виднелось зеленое поле, солнечные розовые горы, к которым выходила в розовой пыли дорога. Над стеной двигалась изогнутая шея и величественная голова верблюда, и голова наездника, его борода, крупный нос и чалма. И Суздальцев понял, что находится в кишлаке и оранжевый цвет, который имели его солнечные слезы, проистекает от плодов инжира, устилавших соседнюю крышу. Совершив свои первые движения, уразумев место, в котором находился, он издал долгий стон. Он был в плену и не помнил, как извлекли его из стреляющего города, увезли на машине или перебросили через спину лошади, прежде чем доставили в этот безымянный кишлак. Солнце спускалось к горам, и он решил, что находится западней Герата на большом от него удалении.
