Александр Проханов - Востоковед
Глава 22
Они приближались к городку, в окрестностях которого шли бои. Вооруженные отряды ИГИЛ сражались с регулярной сирийской армией. Грузовичок, уцелевший во время бомбежки, дребезжал, расшатанный взрывами. Стеклянная птичка исчезла и больше не кивала клювом. Водитель что-то бормотал под нос, быть может, молился, и у него дрожали руки.
Торобов чувствовал, как ломит в висках, слюна во рту обрела отвратительный кислый вкус. Ему казалось, что у него на груди под одеждой пламенела красная звезда. Жгла, сочилась сукровью. Ее сбросили ему на грудь русские самолеты, которые прилетели из России, отыскали его в сирийских холмах и положили метку на грудь. Торопили с выполнением задания, которое он проваливал. Фарук Низар оставался неуловим. Находился где-то здесь, среди пыльных городков и селений, в рассыпанных по степи партизанских гарнизонах, окруженный кольцами охраны. Перемещался с места на место, недоступный для взрывника или снайпера. И эта недоступность, неуязвимость Фарука, пылающая под рубахой звезда побуждали Торобова к отчаянному, крайнему средству. Еще в Москве, продумывая множество комбинаций, даже самых рискованных, он оставлял это средство про запас.
Он расплатился с водителем, пошутив на прощание, что, видимо, один из них праведник, если бомбы их миновали. Пошел бродить по пыльному городу, несущему на себе признаки прифронтового. На площади стояли большие автобусы, толпились люди, много женщин с детьми, стариков, с кулями и сумками, с потерянными, обреченными лицами, какие бывают у беженцев и погорельцев. На тротуарах высились мешки с песком, из амбразур торчали пулеметы, защищая подъезды зданий, где размещались военные. Среди машин, истошно гудящих, объезжающих рытвины, попадались грузовики с вооруженными людьми. Поверх гражданских пиджаков и безрукавок были намотаны пулеметные ленты, над головами развевались черные знамена ИГИЛ с белой арабской вязью.
Прокатил тягач с орудием, которое подскакивало на выбоинах.
Он зашел в харчевню под навесом и заказал баранину в сладком соусе и большой чайник с чаем. Смотрел на улицу, на мелькавших людей, с наслаждением вкушая душистый соус, макая в него хлеб. Долго, растягивая время, пил чай.
Расплачиваясь, спросил у служителя:
– Как жизнь в городе?
– Жизнь хорошая. Вчера два раза снаряд прилетал. Но никого не убило.
– Слава Аллаху.
– Слава Аллаху.
Покинув харчевню, двинулся по главной улице, высматривая здание, где мог оказаться штаб. Нашел таковое. Перед входом полукругом были выложены мешки с песком. За ними виднелись бойцы с автоматами. На крыльце стоял громадного роста боевик с черной бородой от ушей, в пятнистой панаме, в разгрузочном лифчике, в котором набухли автоматные рожки и гранаты. Он угрожающе смотрел на проходящих, и казалось, ему не терпится схватить кого-нибудь и хорошенько встряхнуть.
Торобов подошел к нему и сказал:
– Слушай, брат, отведи меня к своему командиру.
– Зачем тебе? – грозно спросил здоровяк, нависая над Торобовым.
– Отведи. Ему это важно.
– Ты кто такой? – В белках у бородача наливались розовые сосуды, грудь вздымалась, и на ней шевелились рожки и гранаты.
– Я русский разведчик. Отведи к командиру.
– Сумасшедший? Может быть, тебя пристрелить?
– Отведи. Вот увидишь, ему это важно.
Здоровяк смотрел на Торобова, словно раздумывал, сбросить его с крыльца или набить свинцом. Что-то в его свирепом лице качнулось. Он открыл дверь, схватил Торобова за локоть и швырнул в коридор. Пихал в спину, громыхая сзади бутсами.
Открыл одну из дверей и бедром задвинул в нее Торобова.
За столом сидел человек с измученным желтым лицом. Кисть руки его была забинтована, с проступавшим бурым пятном. В углу стоял автомат. На столе лежали бумаги, дымилась чашечка кофе.
– Абу Омар, привел к тебе человека. Говорит, что русский разведчик. Скажи, что делать. Могу башку отрезать. Могу только язык.
Раненый человек поднял тоскующие глаза, поморщился от боли:
– Я – Торобов Леонид Васильевич. Полковник русской разведки. Прибыл для выполнения специального задания. Мне нужно встретиться с Фаруком Низаром.
– Кто такой Фарук Низар? – Глаза командира зажглись острым любопытством, и было видно, что он забыл о боли.
– У меня есть секретное сообщение для Фарука Низара. Помоги с ним встретиться.
– Обыщи его, – приказал командир здоровяку. Тот охлопал Торобова от плеч до щиколоток в поисках оружия, а потом стал шарить по карманам с неожиданной ловкостью огромных пальцев. Выкладывал на стол русский и сирийский паспорта, пухлые пачки долларов и сирийских лир, мобильный телефон, многоцветную пухлую авторучку с надписью «70 лет Победы», посадочный талон на борт самолета, доставившего Торобова в Стамбул.
Командир просмотрел паспорта, помусолил доллары, смахнул все это в ящик стола.
– Запри его, – приказал командир.
Здоровяк, грозно шевеля бородой, потащил Торобова в конец коридора, втолкнул в полутемную комнату:
– Подумай о своих грехах. А то к вечеру думать нечем будет, – и ушел, чавкнув замком.
Комната напоминала камеру, без кровати, без стула, с узкой щелью под потолком, в которую дул ветер. У стены стояло ржавое зловонное ведро. Торобов опустился на пол, подальше от ведра, и стал ждать.
Операция, которую он задумал, была смертельно опасна, но он рискнул и ждал, чем завершится его риск. Встречей с Фаруком Низаром или одиночным выстрелом на задворках военного штаба. Его могли пытать, выуживая истинные цели его появления. Или весть о нем могла не дойти до Фарука Низара, затеряться среди множества полевых командиров, и один из них мог попросту его пристрелить. Но другого средства не было, и он ждал.
Он замер и погрузился в таинственный поток времени, отдаваясь тому, что зовется судьбой. Теперь не он управлял своей жизнью, а беззвучный поток принял его в свои объятия и повлек. Так чайка ложится на крыло, и ее несет, чуть покачивает, не выпускает из воздушной струи. Так река колеблет одинокую льдину, поворачивает, приближает то к одному берегу, то к другому, и льдина сверкает, плывет, подчиняясь загадочной воле реки.
На берегах этой реки возникали видения. Он видел себя мальчиком, болезненным, хрупким, листающим старинные фолианты из фамильной библиотеки отца. Он раскладывал книги на письменном столе орехового дерева, на зеленом потертом сукне. На этом столе помещалось множество удивительных предметов, занимавших его воображение с младенческих лет до юношеского взрастания. Чего стоил литой стеклянный шар, где обитал стоцветный паук, морское чудовище, на которое он смотрел с мистическим страхом из своей детской кровати. Или старинная чернильница из черного камня, со стеклянными кубами и бронзовыми подсвечниками, в которых сохранился воск давнишних свечей. Или бронзовый морж с плоским брюхом, из которого ножичком вывинчивались крохотные винтики, и открывалась тайная полость, куда можно было прятать заветные записки. Или китайская ваза с зубастым драконом, купленная прадедом в Париже. Или лакированная черная коробка с серебряными журавлями, которая называлась берлинской, ибо ее приобрел в Берлине другой его прадед.
Но самое восхитительное, чем он мог любоваться, сидя за столом, была разрушенная колокольня, смотревшая к нему в окно. И когда делал уроки, отвлекаясь от скучных учебников. И когда ложился спать и она заглядывала из сумерек в его детскую кровать. И утром, когда просыпался с ликованием, влетал в перламутровый мир.
Он видел эту колокольню в младенчестве. Видел в пору первой любви. Она была то золотой, то розовой, то нежно-алой. Была в снегах, в дождях, в туманах. На ее разрушенной кровле зелененьким облачком распускалась березка. Эта колокольня смотрела на него и днем и ночью, во все времена года. Взращивала его, лелеяла, за многие годы напитала своим тихим божественным светом. Разрушенная и поруганная, продолжала изливать в мир чудесную красоту. И быть может, все доброе и возвышенное, что он сберег в своей душе, было подарено ему колокольней. В течение всей его грозной и жестокой жизни сберегала его от злодеяний, не давала впасть во тьму, спасала от смерти.
Торобов думал теперь о колокольне как о животворящей силе и женственности. Не она ли, засыпанная январским снегом, в морозной синеве, спасла его сегодня на трассе во время атаки русских самолетов? Не она ли в золотистом сентябрьском воздухе, среди тончайших нитей осени уберегла его от пули на Багдадском рынке? Не она ли, фиолетовая, как гроздь сирени, совершила чудо в Ливийской пустыне, и его, идущего на расстрел, отпустили на волю? Не она ли, размытая, в стеклянном дожде, удержала его у порога заминированной виллы, и взрыв его не достал? Не она ли, темная, на малиновой заре, окруженная вороньей стаей, заслонила его от израильских бомбардировщиков в Газе, отвела пули и осколки снарядов? И теперь, в каземате со зловонным ведром, не спасет ли она его, заглядывая сюда из ночного московского переулка, где качается желтый фонарь?
