Андрей Дышев - Сладкий привкус яда
Я пошел по скользким, потемневшим от сырости доскам моста, придерживаясь за белые пластиковые перила, которые строители накатали здесь несколько дней назад. Грязный, потемневший, уже утративший свою звонкую крепость лед из последних сил собирал и рассеивал вокруг себя слабый свет, и с середины моста я в деталях видел покатый берег, как бы прибитый ко льду пруда тонкими и стремительными вербовыми стволами.
Это было одно из красивейших мест в усадьбе, которое даже ранней весной, уродующей и пачкающей всякий среднерусский пейзаж, выглядело чарующе. Я, способный видеть и ценить красоту природы, увлекся нахлынувшими на меня сентиментальными чувствами и едва не прожег тлеющим окурком перчатку.
В глазах сразу будто потемнело. Остановившись как вкопанный, я смотрел на перила, за которые только что держался. Истлевшая почти на нуль сигарета лежала поверх бруса перил, распространяя вокруг едкий химический запах. Уголек по мере своего продвижения к фильтру проделал в пластике желтую оплавленную бороздку. Я щелчком сбил окурок на лед и посмотрел вокруг. Темный строй деревьев уже казался мне зловещим, а шум ветра в кронах – предвестником недоброго. Сам по себе окурок был малозначащим явлением. Если бы он валялся под ногами на дорожке, то его, закрыв глаза, можно было бы адресовать конюху, задержавшемуся в конюшнях накануне охоты дольше обычного. («Закрыв глаза» – потому, что конюх не курил, а во-вторых, никто из работников усадьбы не стал бы кидать мусор себе под ноги.) Но сигарета, прикуренная вовсе не для курения, а положенная на перила для тления, содержала в себе какой-то смысл, который, по всей видимости, предназначался мне.
Я сошел на берег, воспринимая окружающий меня мир уже иначе. Я внушил себе, что за мной следят, и стал верить в это. Чем ближе тропа подводила меня к дому Татьяны, тем большее любопытство вызывала во мне моя вечерняя прогулка. Уподобляясь герою компьютерной «бродилки», которому надо разгадать смысл всякой всячины, встречающейся на его пути, я пристально всматривался в темный бастион деревьев.
Деревья остались позади, и я вышел на поляну, центр которой занимали сырой фундамент и стропила строящейся ветряной мельницы. Левее ее углами тянулась ограда из струганого бруса, очерчивая территорию конюшен. Между ними и забором стоял бревенчатый дом управляющего, вакансия которого была свободна, и хозяйкой дома временно была Татьяна. Палыч жил много правее, на краю березовой рощи. Несмотря на кажущуюся мрачность этой части парка, я чувствовал себя спокойно. Всего в трехстах метрах находились задние ворота, где дежурили охранники.
Никаких новых сюрпризов я больше не обнаружил и в связи с этим испытал разочарование. Однако, как оказалось, это чувство было преждевременным. Когда я снова стал ощущать свою мокрую одежду и назойливый ветер в лицо, мое внимание привлекло прерывистое слабое свечение. На круглом, пахнущем лошадьми выгоне, у самых ворот конюшни, где спрессованный копытами снег сохранился дольше, чем в других местах, я увидел крохотное пламя. Танцуя, извиваясь на снегу, оно отчаянно сопротивлялось ветру и неминуемо проиграло бы поединок, если бы его не прикрывала конюшня.
Я остановился, нервно радуясь продолжению игры, облокотился на ограду и стал смотреть на огонек. Это скорее всего была свеча, воткнутая в снег. Оранжевое световое пятно под ней тряслось и суетилось, словно хотело улизнуть под землю, да не было подходящей норы. Из-за ворот конюшни доносился прерывистый храп и копытный стук. Я ждал неизвестно чего. «Ну, что дальше?» – мысленно задал я вопрос затейнику игры с огнем, не замечая в себе неуверенности или страха. Вряд ли изобретатель «бродилки» намеревался доставить мне неприятности – их удобнее было бы доставить на горбатом мосту, где было намного темнее и равнозначно далеко от двух постов охраны. А коль огонек нес с собой не дурные намерения, то я, перемахнув через ограду, бесстрашно пошел к нему, как к юбилейной свече, воткнутой в торт.
О том, что произошло несколькими мгновениями позже, я вспоминал с мистическим ужасом и холодел по ночам, когда это зрелище прокручивалось в моих снах. Я приблизился к огоньку, опустился на корточки и осторожно извлек из снежной ямки газовую зажигалку. Она была горячей, как гильза, выпавшая из автомата, кнопка клапана была вдавлена и обмотана ниткой – газ шел беспрерывно. Я задул пламя, посмотрел по сторонам со слабой надеждой увидеть Прометея, принесшего сюда этот вечный огонь, как вдруг за конюшней что-то зашуршало и стало разрастаться зарево, словно среди ночи надумало взойти солнце, по снегу поползли красные блики, из-за крыши прямо вверх, на косматые ветви, брызнули искры, под ними заклубился дым, а вслед за этим показалась рыжая грива пожара.
Огонь вспыхнул и стал пожирать противоположную сторону конюшни намного быстрее, чем я рассказал, и я даже не успел сообразить, что произошло и что неминуемо должно случиться, как по ушам ударили истошный визг и ржанье лошадей; мне показалось, что под моими ногами задрожала земля, что между глубинных корней буков промчался поезд метро, и инстинкт, опережая мысль, уже толкнул меня в грудь, принуждая кинуться прочь от содрогающихся ворот конюшни, но я безнадежно уступил лошадям в своем стремлении спастись. Ворота с треском распахнулись, с гвоздями выдирая петли, и страшные зубастые морды хлынули на меня. Я успел увидеть десятки широко раскрытых ноздрей, полные ужаса раскосые глаза, развевающиеся гривы, мощные груди с набухшими мышцами и клочья пены, разлетающиеся в разные стороны из оскаленных пастей. Я машинально обхватил голову руками, и тотчас меня накрыла жуткая, пахнущая навозом и потом волна, и вокруг все захрипело, задышало, загрохотало. Тупая сила сбила меня с ног, я упал лицом в снег, и, пока падал, в спину догнал еще один жестокий удар…
Сознание уходило обрывками; я еще слышал топот и ржание, но ни конюшни, ни лошадей уже не видел; с горы сходила лавина, и мокрый снег, перемешанный с булыжниками, заживо хоронил меня.
Темнота и беспамятство были недолгими, тонкими, как шелковая нить. Их вытеснил грохот падающих камней и крики; я различал эти звуки отчетливо, но никак не мог определить в них себя и пытался позвать на помощь – Бадура или Креспи, но портер меня бросил, я знал это, и слезы, скопившиеся где-то во лбу, истязали меня и все никак не могли выплеснуться. Потом я почувствовал тепло на лице, жар. От теней тянуло холодом, они садились на мое лицо, как мухи.
– Врача вызвали? – услышал я голос князя.
Я приоткрыл глаза. Это было больно. Напротив меня стояла пожарная машина, кажущаяся черной и плоской на фоне полыхающей конюшни. Пожарные носились перед огнем со шлангами. Пламя не реагировало на воду, словно его поливали бензином. Орлов в каракулевой папахе сидел верхом на коне, без седла и уздечки, возвышаясь над миром как памятник Петру Первому. Конь волновался, крутил головой, фыркал и топтался на месте. Его копыта мяли мокрый газон совсем близко от моей головы, и я подумал, что князь, не заметив, обязательно проедет по моему лицу.
Я широко раскрыл рот, растянул губы, пошевелил языком, после чего произнес:
– Я вашему коню ногу случайно не отдавил, Святослав Николаевич?
Князь, приструнив коня ударом хромовых сапог по раздутым бокам, посмотрел на меня и вскинул вверх бровь. Его бронзовое лицо освещалось пожаром, как сполохами. Субординация не позволяла мне разговаривать с хозяином лежа, и я привстал с земли, точнее, с брезентовой подстилки, на которую кто-то заботливо перетащил меня с выгона. Сделать это мне было не трудно, тупая боль в спине не причиняла больших страданий.
– Выгрезился? – холодно спросил он. – Соображать способен?
– Еще не знаю, – ответил я, ощупывая голову.
– Воду принесла? – спросил князь, по-прежнему глядя в мою сторону, но вопрос был адресован не мне. Я обернулся и только сейчас увидел, что рядом со мной стоит Татьяна. Она протянула мне пластиковую бутылку с водой, но я отрицательно покачал головой.
– Почему это оказалось в твоей руке? – спросил меня князь, раскрывая ладонь и показывая мне зажигалку. Когда-то очень давно папа нашел в моем кармане пачку сигарет и задал очень похожий по интонации вопрос.
Я даже рта раскрывать не стал, потому как самый правдивый ответ все равно прозвучал бы как вранье, и покосился на Татьяну. Девушка с интересом наблюдала за работой пожарных и перебирала пальцами цепочку от ключей. Почувствовав мой взгляд, она повернула лицо в мою сторону. Не ручаюсь точно, какое выражение она встретила, но реакция ее была конкретной и очень понятной:
– Не напрягайся. Ничего умного ты сейчас не скажешь.
Разговора не получилось. Морщась от боли, я снял с себя куртку и пучком сухой травы попытался стереть след копыта. Прижимая крохотного и беспомощного щенка к груди, неподалеку стоял Палыч. Его седина была зловеще красной от огненных бликов. Заметив, что я поглядываю в его сторону, он подошел ко мне, припал на корточки и закашлялся.
