Виктор Смирнов - Лето волков
– Ага, агент, – усмехнулся Гупан краем рта. – Хорошо обученный. Вступился за дивчину на танцах, специально, чтобы попасть до нас.
– Может, это хитрость. Они, шпики, на все способные.
Комсомольский секретарь Абросимов ворвался разгоряченный и запыхавшийся. В руке его был рулон бумаги. Он посмотрел на голые стены.
– Опять никакой наглядной агитации! Ну, беда с вами, товарищи!
Держа гвозди во рту, он развернул плакат «Дойдем до Берлина!». Веселый солдатик, перемотав портянку, натягивал сапог. За ним была видна войсковая колонна. Лейтенант вздохнул. Везет солдатику: он уже в Германии.
– Все вернули? – спросил Гупан у лейтенанта.
Горлышко водочной бутылки торчало из соломы, под рукой Ефрема.
– Все, – ответил лейтенант.
– Вряд ли агент, – сказал Ефрем Данилке. – Похоже наш, природный.
Абросимов, поднимая гвоздь, заметил, наконец, лейтенанта. Два выщербленных зуба делали его улыбку детской.
– Ой, товарищ лейтенант, вы у ребят ночевать решили? – И сообщил Гупану: – А мы в Глухары собрались. Народ поднимать!
– Кто у тебя в Глухарах, лейтенант? – Гупан явно заинтересовался.
– Бабка.
– Восемнадцать бабке уже стукнуло? – спросил Данилка.
– Чего скалитесь? Я подлечиться. – Иван ткнул себя в грудь.
Абросимов, поддерживая плакат, не желающий висеть на стене, проверив взглядом, нет ли посторонних, заявил торжественно:
– Товарищи, лектор меня поставил в известность… Про второй фронт, конечно, секретные данные. Но главное насчет лечения! Изобретено чудо-лекарство. Пока за границей. Но мы догоним! Как его… пенисцелин!
– Чего, Николка, сифилис лечить? – спросил грамотный Ефрем.
– Не только позорные, – смутился Николка. – Всякие, а главное, ранения.
– Ноги отрастут, кому надо, – вставил Данилка.
– Товарищи, это значит, при коммунизме болезней вообще не будет!
– А насморк оставят? – спросил «борец».
– Отставить болтовню! – Гупан посмотрел на Ивана, на Николку. – Вот с лейтенантом в Глухары можешь ехать, – сказал Абросимову. – Один не смей.
9
Комсомольский секретарь потащил лейтенанта домой – ночевать. Прямо за рукав. Лейтенант упирался для приличия: оставаться в казарме не хотелось.
– Кто они такие? – спросил лейтенант.
– Как?.. – удивился Николка. – Это ж истребительный батальон. Ястребки! Ну, по борьбе с диверсантами, бандитами, вообще, чтоб порядок!
– Батальон? Там их человек двадцать.
– Это ядро. Еще есть по селам… ну, там, кого нашли, того взяли… А здесь, у Гупана, самые лучшие. Из партизанских разведчиков. Гупан командиром отряда «Родина» был, слышали? Я к ним просился. Отказали! Кто, говорят, будет политически воспитывать молодежь?
Ужинать сели, когда стемнело. Абросимов, его мать, сестренка лет двенадцати и лейтенант. У матери было вдовье выражение лица. Она тонко нарезала хлеб, развернув газетный лист, выложила сухую селедку. Нашлось несколько таблеток сахарина.
Керосиновая лампа, из экономии, горела на прикрученном фитиле. Иван откашлялся, и к лучшему: царапанье в груди едва не перешло в приступ.
– Туберкулез? – спросила остроглазая проныра-сестренка.
– Аню́ша, не тактично! – укоризненно сказала мать. – Иван Николаевич с фронта. Там часто простужаются.
Лейтенант усмехнулся. Он давно не был ни в чьей семье. Ему было спокойно и тепло. Чувствовалось, что фронт далеко, хотя война жила в каждом углу этого дома, как и в других.
– Мам, а чего такого? – спросила малявка. – У нас Борька Тощак туберкулезный, а целоваться лезет!
– Аню-уша-а, – укоризненно протянула мать.
– Уже есть лекарство! – сказал Никола. – От всего. Пока за границей.
Он снял со стены гитару, взял несколько простеньких аккордов и стал покручивать колки. Было ясно, что дальше настройки дело у него не пойдет. Но все равно звук гитары украсил этот вечер, стало еще уютнее и теплее.
Мать принялась разливать кипяток. Лейтенант, поколебавшись, развязал сидор. Он хотел довезти литерный паек до Глухаров. Часть бабке, а остальное в дом Тоси. Даже если они там не голодают, «офицерская еда» должна была произвести впечатление. Паек достался ему не без труда.
Лейтенант решительно поставил на стол, одну за другой, две буханки хлеба, одну из них белую, две банки американской тушенки, банку американских же бобов со свининой, кулек с неровными кусками рафинада.
Пальцы Николки замерли на струнах. Все семейство смотрело на выставленные на стол богатства. Особенно на белый хлеб. В этих местах и до войны белый хлеб был лакомством.
– Прям как у летчика, – сказала малявка.
– Аню-уша-а! При чем здесь летчики?
– У нас в классе поют: «Мама, я летчика люблю, мама, за летчика пойду, летчик высоко летает, много денег получает, потому я за него пойду…»
– «Поют»! – вздохнула мать. – Теперь все поют. Раньше не пели. Говорят, к Новому году война закончится.
10
Они устроились в закутке, отделенном занавеской. Николка постелил себе на полу, Ивану предоставили узкую железную кровать. Окно было прикрыто старым одеялом. Абросимов принес лампу, извлек из ящика «ТТ».
– Вот! – показал с гордостью. – Как ответственному работнику!
Из ящика – днище отслоилось – посыпались патроны.
– Опять Анюшка лазала.
Иван быстро разобрал пистолет. Абросимов посмотрел на рамку со стволом, пружину и пяток мелких частей, как на разбитую любимую тарелку. Лейтенант покачал головой огорченно.
– Недавно дали, – сказал Николка. – Какой был.
– Ударник сбит, выбрасыватель стесан, пружина подавателя с осадкой…
– Трудности с оружием, – Николка, наступив на патрон, чуть не упал.
– Ты его не носи! – Иван мгновенно собрал пистолет. – Понадеешься, а подведет. Встаем с рассветом?
– Я – да… мне еще с лектором в Гавриловку. Сразу потом в Глухары!
– Сразу, но потом? – Иван даже привстал. – Ладно, спи!
11
Забрезжило. Николка спал, по-детски приоткрыв рот, демонстрируя свои дефектные зубы. Проволоку, что ли, разгрызал? У лейтенанта в артполку была санинструкторша, бедовая девка, на спор колючую проволоку разгрызала.
Иван, по фронтовой привычке, спал одетым. Сел на кровати, навернул портянки, надел сапоги. Взяв похудевший сидор, прокрался к выходу.
– А вы его не подождете?
Мать Абросимова приподнялась с постели. На лице было выражение просьбы и беспокойства. Иван отрицательно покачал головой.
– А вы… – она не могла скрыть огорчения. – Чаю? Хоть паек заберите.
Но лейтенант уже был за дверью.
12
Он прижал руку к груди, сдерживая приступ. Прислонился к стене, заходясь в болезненном кашле. Тело стало ватным и покрылось испариной. К счастью, улицы были пусты, никаких сочувственных взглядов. Из окон, из сараев, с балконов кричали петухи. И почему самый сильный приступ накатывался с рассветом, с третьими петухами, с гомоном проснувшихся птиц? Лучший в госпитале хирург-легочник Самойло Самойлович толковал о закрепленном рефлексе и прочих медицинских вещах, экссудате, «кашлевой дисциплине», но заканчивал неизменным «Тайна сия велика есть».
Когда лейтенант подходил к площади, репродуктор освежил его «Интернационалом».
13
Тот самый несговорчивый сивоусый дедок ждал на площади. Поехали. Лейтенант положил под голову сидор, растянулся на соломе. Над головой наливалось светом небо. Облака из темно-серых, плоских, как ватин, становились розовыми, потом белыми, и распухали.
Колеса вязли в песке.
Здесь до войны ходила, когда ее не чинили, полуторка с газогенераторными колонками по бортам. Останавливалась то и дело. Шофер закладывал березовые чурки, закрывал герметичные дверки в колонках и курил, ждал, когда газу наберется вдоволь. Но чаще останавливались из-за того, что не пускал песок. Все слезали толкать. Весело ездили!
Лейтенант, лежа, напевал въевшееся танго – «Счастье свое я нашел в нашей встрече с тобой»… Он чувствовал, как с каждым уходящим назад столбом из офицера-фронтовика превращается в Ваньку Капелюха, который исходил все эти дороги и леса; его здесь знали все, и он всех знал.
Перед войной он жил на два дома. Одним домом был городской интернат, а вторым, родным, Глухары, где жила бабка и где он рос до пятого класса. Каждый раз, на зимние или летние каникулы, он мчался сюда, будто выпущенный из рогатки. И теперь чудилось, что он едет из школы.
Лошадь остановилась. В песок ударила струя. Дедок посвистывал, как это делают сельские ездовые, чтобы лошадь полностью опорожнилась.
– Ты ее пивом, что ли, напоил?
– Проявление организму, – ответил дедок.
Тронулись. Ехали все медленней: песок, в начале пути прибитый колесами, стал совсем рыхлым.
– Слушай, батя, а бегать она умеет? – Иван привстал.
– В Первой Конной, може, бегала. Так и Буденный уже не бегае, – старик зевнул. – А шо, девка годка три ждала, а часок не подождет?
