Михаил Серегин - Крестом и стволом
На всякий случай священник связал обоих найденным в лодке шнуром и только после этого начал хлопать полумертвых киллеров по щекам и растирать им уши.
* * *
– Ну, как, ребята, себя чувствуете? – спросил он, едва те начали подавать признаки жизни.
«Ребята» смотрели исподлобья.
– Чего случилось-то? – нервно усмехнулся отец Василий. – Что это на вас накатило? Белены объелись? Или анаши накурились? Не слышу!
Мужики закашлялись, заворочались, сообразили, что повязаны, и, как по команде, тяжело вздохнули.
– Вы лучше расскажите, облегчите душу, – предложил священник. – Вы же умные люди.
Мужиков перекосило. Видимо, этот комплимент им прежде говорили только перед тем, как сделать какую-нибудь гадость.
– Не убивай нас, Шатун, – мрачно попросил один.
– Не понял? – искренне удивился отец Василий. Так его мог назвать только местный.
– Правда, Мишаня, не убивай нас, – поддержал просьбу второй.
Отец Василий вгляделся. Ему казалось, что он видел когда-то эти лица, но когда?
– Вы кто? – прямо спросил он.
– Мы Колесниковы, – сказал первый. – Я Серега, а он Шурик.
Священник присвистнул. Точно! Это были знаменитые в свое время на всю округу «два брата-акробата», как шутливо называли их пацаны постарше. Шурик, тот, что помладше, помнится, поставил ему здоровенный бланш, когда Мишка, тогда еще только начавший входить в силу пятиклассник, отказался поделиться на перемене мелочью.
– Ну, здорово, брательники, – усмехнулся он. – Каким ветром на родину задуло?
– Попутным, – сумрачно ответил Серега. – Освободились мы.
– Ага! Освободились, значит, – хмыкнул он.
О том, что братья сели за разбой, отцу Василию, тогда еще старшему сержанту срочной службы, выполняющему свой интернациональный долг в братском Афганистане, написали сразу. Но было это довольно давно, и с тех пор братишки запросто могли выйти, погулять и сесть и по второму разу.
– Отпусти нас, Шатун, – уже увереннее произнес Серега. – Коваль тебя все равно достанет.
– А ну-ка рассказывайте! – жестко распорядился отец Василий и, как был, в чем мать родила, расселся напротив. Времени у него было достаточно, и он хотел знать все.
Братья переглянулись, некоторое время соображали, как выкрутиться из этой ситуации, поелозили, пытаясь определить, насколько прочно связаны, и, убедившись, что им не открутиться, начали довольно спокойно рассказывать.
Как оказалось, лично Ковалев с ними никогда ни о чем не договаривался – все дела вел давний знакомый отца Василия старший лейтенант Пшенкин. Прямо в новом изоляторе, в своем квадратном кабинете со свежепокрашенной батареей отопления в углу, железным сейфом прямо за головой допрашиваемого и толстенным крюком для подвешивания плаща в дождливую погоду.
Они сразу поняли, куда попали и с кем имеют дело. Поэтому торг был прямой и конкретный. Они аккуратно убирают разжиревшего и обленившегося на своей нехилой работе Мишку Шатунова, а их отмазывают от дела.
– Какого дела? – поинтересовался священник.
– Продавщицу, помнишь, замочили в Афанасьевке? – после некоторой паузы неохотно спросил Серега. – В общем, это мы ее…
Отец Василий помнил. Старую продавщицу в Афанасьевском универсаме, видимо, рефлекторно вцепившуюся в полупустую кассу мертвой хваткой, неизвестные грабители буквально порубили на куски взятым здесь же, в хозтоварах топором.
– Мы не хотели тебя трогать, Шатун, – словно в оправдание этого бессмысленного своей жестокостью убийства, повинился Шурик.
– Мы правда не хотели, – поддержал его Серега. – Это все Пшенкин. Он сказал: замочите Шатуна, и я вас отмажу.
– Это, интересно, как? – севшим голосом спросил священник.
– Он сказал, Бобру два убийства с отягчающими корячится, он теперь за пачку чая кого хочешь на себя возьмет, хоть старуху эту, хоть кого.
– Точно, – подтвердил Шурик. – А вы, говорит, дело мне конкретно сделайте, и можете гулять дальше.
– И вы подписались? – От обыденности, с которой они относились к этому страшному договору, у отца Василия пересохло в горле.
– А что делать? – обиженно спросил Серега. – У Пшенкина разговор короткий: или ты сотрудничаешь с органами, или органы тебе устраивают «сотрудничество». А мне и так на зоне все нутро отбили! Я еще пожить хочу.
– Сам жить хочешь, а за другими такого права не признаешь, – констатировал священник.
– Ты бы лучше о себе подумал, Шатун, – шмыгнул носом Шурик. – Ну, кончишь ты нас? И что? Думаешь, других не найдут?
– Думаю, найдут, – задумчиво произнес отец Василий, и вдруг до него дошло, что не все так просто. – А почему он вам пушку не дал?
– Пшенкин сказал, все чисто должно быть, как будто ты сам утонул.
«Очень интересно, – подумал отец Василий. – Значит, не хочется тебе скандала, Павел Александрович. Пристойности хочется, благообразности. Ни Рваный, ни Батон так не церемонились. Вот будет смеху, если я их тому же Ковалеву и сдам!» – промелькнула вдруг шальная мысль, но он тут же ее от себя отогнал – понты делу никогда не помогали.
– Отпусти нас, Мишаня, – снова стал канючить Серега. – Ну, чо ты хочешь, чтобы мы сделали?
– Ну, отпущу я вас, – задумчиво произнес отец Василий. – И что потом? В бега?
– Не-е, – кисло ответил Серега. – Я уже бегал, с меня хватит, себе же хуже потом. – Ладно, братцы-кролики. Есть одно дело, – кивнул он. – Хочу, чтобы вы оба в изолятор вернулись и кое-что там для меня сделали.
– Чего? Замочить кого?
– Нет. Поставку информации наладить. Подогрев обещаю.
Братишки артачились недолго. Собственно, и выбора у них, как они считали, не было. Или этот голый бородатый бугай прямо здесь утопит, или пожить еще, пусть и в изоляторе. Они благоразумно выбрали изолятор.
* * *
С этого вечера отец Василий словно обрел второе дыхание. Где-то глубоко внутри он принял решение, на первый взгляд кардинально расходящееся с христианской позицией непротивления злу. Но только на первый взгляд. Священник понимал это, он раз и навсегда провел резкую черту между непротивлением злу насилием и внешне столь похожим на него потаканием злу бездействием.
Отец Василий и не планировал никакого насилия в отношении недругов – ни словом, ни делом. Но он более не хотел стоять обреченно блеющим агнцем, ожидая часа, когда недобрые люди принесут его в жертву Молоху.
Он по-прежнему вставал в три утра, но отныне стал делать интенсивную разминку, разогревая застоявшееся тело, принимал ледяной душ, благо ночи стояли холодные и бак успевал к утру остыть, затем молитва, затем завтрак, затем пешком на службу. А вечером он брал у Петра лодку и, напрягая обленившиеся мышцы, греб на остров Песчаный, где раздевался и с молитвой входил в воду, чтобы, наплававшись и остудив исходящий от тела жар, лежать под огромным волжским небом и ощущать, как уносят воды великой реки слабости, страсти и метания. И никогда прежде начальник местной милиции Павел Александрович Ковалев не имел в лице православной церкви столько, образно говоря, «геморроя».
Отец Василий вцепился в него мертвой хваткой, добиваясь права задержанных на регулярные исповедь и причащение. Он напомнил Косте про его врачебный долг и вынудил-таки двинуть в область «телегу» о ненадлежащем соблюдении в «новом» усть-кудеярском изоляторе санитарно-эпидемиологических норм. И каждый божий день он ездил в изолятор и работал, работал и работал.
Если бы его сейчас спросили, а стал бы он использовать рассказанное на исповеди, чтобы защитить себя и свою семью, он, пожалуй, и не ответил бы ничего внятного, но пока бог миловал и до такой постановки вопроса не доходило. Исповеди шли сами собой, а сбор информации – тоже.
Братишки слово сдержали и под видом исповедания, слово за слово, встреча за встречей, выкладывали священнику каждое слово, услышанное случайно или откровенно подслушанное, которое касалось того, что обсуждалось в кабинете у Пшенкина. И отец Василий чувствовал себя абсолютно вправе использовать эти рассказы, как хотел, – братьям и в голову не приходило исповедать свои грехи на самом деле.
Им не сразу простили пролет на Волге, но придуманная братьями легенда о том, что отец Василий попросту удрал, махая в кромешной тьме веслами, как чемпион Европы по гребле на каноэ, показалась Пшенкину достаточно достоверной. У него и в мыслях не было, что скандальный, противный поп способен запросто отпустить людей, пытавшихся его убить.
Отец Василий свое слово тоже держал и «подогрев» обеспечил. Совершенно не выделяя камеру братьев среди остальных, он так же щедро оделял ее пожертвованными небогатыми прихожанами печеньем, салом и сигаретами. В начале октября труды принесли плоды, и отец Василий услышал от братьев то, чего, собственно, и ждал.
Беда в том, что именно в этот день священник только-только поверил затишью и подумал, что можно немного расслабиться и перевезти Ольгу в дом. Так что, когда он получил это известие, его первая реакция была похожа на реакцию товарища Сталина о начале войны – недоумение и боль. Так, словно с Ковалевым можно было заключить надежный пакт, а его улыбки при случайных встречах в коридорах что-то значили.
