Алексей Рыбин - Трофейщик-2. На мушке у «ангелов»
Правда, Лебедеву, считающему себя если не знатоком, то во всяком случае человеком, разбирающим — в искусстве, было не очень приятно иметь дело с новыми покупателями. Его не смущали их профессии, внешний вид, говорок, но вкусы — вкусы и суждения иной раз доводили до бешенства. Он ничего не имел против «мирискуссников», в равной степени как и против передвижников, но его ставила в тупик повальная любовь новых русских к Айвазовскому и Шишкину. И с другой стороны откровенное презрение к Малевичу, Кандинскому, вообще к любым проявлениям новаторства в искусстве. Абстракционизм, кубизм, имажинизм, сюрреализм — все эти термины вызывали у покупателей кислую мину и презрительные отмашки руками с растопыренными пальцами.
Зато «академики» пользовались невероятной популярностью. Современные питерские художники, успев от души поторговать своими работами в первые годы перестройки и с надеждой смотревшие в будущее, тоже несколько скисли — их примитивизм и прочие поиски для выражения своего творческого «я» и попытки сделать что-то новое встречали теплые слова лишь в кругу друзей и ценителей, которых с каждым годом становилось все меньше. Они почему-то продолжали уезжать, несмотря на все долгожданные рыночные отношения. Теплыми словами сыт не будешь — покупательский контингент воротил носы от современных питерских школ, хоть и выставлялись они в Русском музее, хоть и хвалили их иностранцы… Да что там иностранцы — новые клиенты Лебедева смотрели на них свысока. «У советских собственная гордость», — невесело вздыхал он, слушая рассуждения очередного покупателя, заказывающего ему картину.
— Какую же вам картину? — серьезно спрашивал Виталий Всеволодович, внутренне содрогаясь.
— В пределах тонны баков.
— Сделаем, — вздыхал снова Лебедев, и его помощники дня через три притаскивали клиенту очередного «Айваза».
Теперь нужно было перестраиваться. В Россию ход был пока закрыт. Слава Богу, капиталовложений у него там почти не осталось, а тем, что осталось, можно было, в общем-то, пожертвовать в пользу будущего благополучия. Жадничать нельзя. Лучше потерять часть, как говорил Остап Бендер, чем лишиться целого.
Главная опасность, конечно, исходит не от Звягина, бабу которого он трахнул, а от шефа, Сумского. Этот гад пролезет и к банковским счетам, и квартиру его вычислит. Лебедев несколько раз менял берлинское место проживания и наконец, когда сложилась удачная ситуация, купил даже не через третьих, а через десятых лиц эту квартиру.
Но он перехитрит кагэбэшную сволочь. Он не будет сидеть долго на одном месте. Можно и побегать еще — силенок пока хватает да и к разъездам не привыкать. Деньги, которые хранились здесь, в Берлине, обеспечат комфорт в любом месте земного шара.
Берлин всегда успокаивал Лебедева. Когда наконец он решил отправиться на прогулку, настоящую, как он любил, на весь день, просто так, безо всяких деловых свиданий и продумывания будущих операций, он снова окунулся в классической покой любимого им города.
Он выбрал не самый свой любимый маршрут — по Мартинлютер в сторону Курфюрстендамм, в центр, в тусовку по-новорусски. Обычно, гуляя, он сразу поворачивал направо — на Вартбургштрассе, мимо небольшого парка. Улица спускалась немного вниз, и Лебедев оказывался в Петербурге. Высокие пяти-шести-семиэтажные дома основательной, солидной постройки, с толстыми теплыми стенами, с псевдоготическими украшениями, напоминали Петроградскую сторону, Пески, Таврический сад. С той только разницей, что Питер, несмотря на то что он безумно любил его, казался Лебедеву каким-то шатким, ненастоящим, неустойчивым, словно медленно тонущим в холодном бездонном болоте. Берлин же был монументальным и вечным. Хотя и похожим на Питер как брат родной. Старший.
Виталий Всеволодович дошел до Курфюрстендамм быстро, минут за двадцать. Народу здесь было, как всегда, много, будто возле Казанского собора в жаркий летний день. Царила суета, но без напряженности, не деловая, а какая-то расслабленная, ленивая. В основном слонялись туристы, среди которых было полно русских — Лебедев слышал несколько раз родной матерок, американцы, японцы и в огромном количестве — болгары, румыны, азербайджанцы, чеченцы, украинцы. Это уже не туристы, это — местные жители. После того как сломали Берлинскую стену, сюда в первую очередь с той стороны хлынули измученные нищетой люди, в надежде ухватить свое маленькое капиталистическое счастье. Большинство его так и не нашло и промышляло мелкой спекуляцией, но некоторым удалось пристроиться. Лебедев сам знал тех, кому удалось открыть здесь свое дело и достигнуть определенного уровня.
Он сидел на каменном теплом парапете фонтана напротив «Европа-центр» и смотрел на африканский оркестрик. Человек десять с барабанами, тамбуринами, бонгами и совсем уж какими-то экзотическими ударными, названий которых Лебедев не знал, приплясывая, выстреливали на площадь залпы звуков, Которые могли издавать биллиардные шары вперемежку с горохом, сбрасываемые на бетонные плиты с самолета. Но выходило у них замечательно слаженно и не раздражало даже Лебедева, предпочитавшего различного рода экзотике европейскую сонатную форму. Ровный гул фонтана гасил дикие дроби африканцев, и все вместе — с шорохом толпы и обрывками разговоров, долетавшими до Лебедева, — создавало уютный фон, в котором растворялись неприятные мыли и хотелось думать о чем-то легком и хорошем.
Он посмотрел на часы и вдруг почувствовал голод. Прислушиваясь к себе, Лебедев понял, что это впервые за последние две недели. Все предыдущие дни, начиная с Питера, он жил словно машинально — ел, пил, спал, не ощущая этих процессов, весь был занят только одним — как уйти от погони, как сделать так, чтобы его наконец оставили в покое… Чувство голода, осознанное и сильное, было таким приятно животным, что Лебедев даже зажмурился. Жив, жив, курилка! И одновременно с голодом пришло желание. Его полуиспуганные воспоминания о последней встрече с Таней были хотя и сладким, но тяжелым бредом, а желание, овладевшее им сейчас, захлестнуло прохладной волной, ударило по мышцам адреналином, раскрыло глаза. Наконец-то он снова становится полноценным человеком.
Лебедев пружинисто встал с парапета и пошел по Курфюстендамм — мимо церкви — точь-в-точь аналог питерской Казани, на ступеньках сидели волосатые парни с гитарами, девчонки. Рядом — какие-то местные бомжи. Миновал издалека видную прямоугольную вывеску «City Music» и остановился возле одного из бесчисленных ресторанов центральной туристской части Берлина, где столики выплеснулись на улицу, где под белыми свежими полотняными тентами кайфовали аккуратные немцы за высокими соблазнительными бокалами янтарного прозрачного пива.
— Ну как, Танечка, твой подопечный? — Сумской тяжело ходил по комнате. Годы давали себя знать — не мальчик, дедушка уже. — Что-нибудь новенькое слышно?
Пока все идет по плану, Яков Михайлович. Он исчез, но я думаю, сам объявится. Думаешь? Или, может быть, все-таки поискать?
— Не стоит тратить силы, Яков Михайлович. Проявится, уверена на двести процентов.
— Ну-ну. Слушай-ка… — Он замялся, помолчал немного, потом все-таки спросил: — Как у тебя со Звягиным дела? Как он себя… вернее, ты как… Ну, в общем, что у тебя с ним происходит?
— Он со мной не разговаривает.
— С тех пор и не разговаривает? Как узнал, что его жена трудится по нашему ведомству, так и обиделся?
— Яков Михайлович, я же просила, я сама с этим разберусь…
— Ну ладно, ладно, это ваше личное дело. Разбирайтесь действительно сами. Только вот пора нам твоего обидчика, Танечка, к ногтю прижать. Согласна?
Татьяна Козлова пожала плечами. Она не хотела вспоминать то, что случилось у нее с Лебедевым.
— Что делать, работа есть работа, — понял ее Сумской. — Он и мне кое-что должен остался. Думает, молодец такой, убежал. Никуда он не убежал. Как ты считаешь, Таня, не задействовать ли нам этого молодца в… Помнишь, я тебе говорил?
— Помню, конечно, но что значит — задействовать? Лебедев все еще в ваших подчиненных числится?
Сумской улыбнулся:
— Его пока никто не увольнял… — Заметив, что лицо Козловой исказила гримаса отвращения, он добавил: — Шучу, шучу. Хотя жалко терять такого работника. Почему не использовать, приятное с полезным не совместить? Месть — плохое чувство, Таня. Лебедев, конечно, ответит за все. Но платить он будет не за то, что над тобой учинил, а за то, что дело предал. Дело-то у нас ведь общее, не так ли?
Таня молчала. Использовать Лебедева… Это что же, значит, опять с ним в одну упряжку вставать? Нет уж, хватит.
Сумской, точно прочитав ее мысли, тихо успокоил:
— Таня, вопрос решен. Мы его списываем со всех счетов. Но вот его банковский счет нам не помешает. Ясно теперь?
— Куда уж яснее.
