Черные бабочки - Моди

Я уверен, что она именно об этом думает.

В момент, когда немецкий офицер начинает кричать, она поворачивается ко мне.

— Бебер.

Странная разновидность тревоги хватает меня за горло, я не знаю почему, словно она собирается объявить мне здесь, посередине фильма, что между нами все кончено. Я считаю секунды. Три. Два. Один.

— Мне нужно найти своего отца.

Возможно, виной музыка, актеры, которые кричат, и зал, который ржет во весь голос, но мне потребовалось целых пять секунд, чтобы понять, что она только что сказала.

— Что?

— Мой отец. Я хочу узнать, кто он.

— Мы разве не знаем, кто он?

— Мы ничего не знаем. Я хочу встретить его, поговорить с ним.

Ее отец. Ее отец-фриц. Которого как ветром сдуло во время Освобождения, который сбежал, оставив беременную женщину. Этот отец. Она часто вытаскивает разные желания, прихоти, планы неожиданно, как кроликов из своей шляпы, но это перекрывает их всех.

— И… это пришло тебе в голову просто так, во время просмотра «Большой прогулки»?

Это заставляет ее улыбнуться. Что забавно, потому что сам Луи де Фюнес пытался все для этого сделать, но не справился.

— Мне надоело быть дочерью без отца.

23

Карлсруэ. Я даже не знаю, как это произносится. Но знаю: чтобы жить здесь, нужно действительно сильно этого хотеть. Серо, печально, старо. И полно военных. Французы, англичане, американцы, все в форме, со стрижкой под ноль и сигаретой в зубах — их так много, будто ты в казарме. Наверное, кому-то стоило сказать им, что война закончилась тридцать пять лет назад. И идет дождь. Тонкий, но обманчивый дождь, который не прекращался с тех пор, как мы вышли из поезда.

Тем не менее я хорошо справился. В моем кармане имя, адрес и даже номер телефона человека, о котором мы почти ничего не знали всего год назад. Отец Соланж. С его непроизносимым именем, хуже, чем Карлсруэ. Как оказалось, возможно, это даже к лучшему, что он никогда ее не признавал. Немецкое имя для дочери фрица было бы вишенкой на торте.

Я был уверен, что мы его никогда не найдем. Во-первых, потому что он мог быть мертв. Или мог уехать на юг, в Южную Америку. И потому что в деревне Соланж старики имеют серьезные проблемы с памятью. Если ты спрашиваешь их о войне, странно, но они ничего не помнят. Или почти ничего. Просто то, что было трудно найти яйца. И также то, что разок железнодорожник открутил три болта, чтобы задержать на два часа отправку поезда в Германию. Мне пришлось настаивать. Вытащить купюру, чтобы освежить память. Чтобы вдруг вспомнили о другой сумасшедшей женщине в доме с закрытыми ставнями. Побритой налысо. Девушке, продающей шапочки. И о немце, который приходил за ней с букетами цветов, чтобы отвести ее на бал.

Соланж начала верить, когда я вернулся с именем, но имя — это не адрес. Это не как у нас, недостаточно справочника. И вдобавок каких-то там Гансов, их много. Но я не отступил. Я знал, как это важно для нее. Я перепробовал все, что только мог. Городскую администрацию, префектуру, архивы. Министерство обороны. Мне пришлось писать письма, мне, кто не любит писать даже список покупок, дорогой господин, пожалуйста, примите. Мне повезло, что этот придурок является членом ассоциации ветеранов, которая ведет списки в немецком стиле, организованно и аккуратно, как положено. Звание, назначение, город, даты, перемещения — все. Это ассоциация с хорошей репутацией, которая помогает травмированным солдатам. Надо же было на такое решиться. Мужик провел четыре года, вырывая ногти Командантуре в Шарльвиль, а затем просит пенсию, потому что не каждый день был легким, знаете ли. И он встречается со своими друзьями на большой ежегодной встрече, чтобы попить шнапс в память о старых добрых временах.

Я уже ненавижу его, даже до того, как увидел.

Вначале она хотела отправить ему письмо. Чтобы сказать ему. Чтобы подготовить. Это было разумнее, чем просто прийти, как мы собираемся сделать, и звонить в его дверь, как свидетели Иеговы. Но это письмо мы так и не отправили. Оно лежало на кухонном столе днями в своем конверте, с написанным ручкой адресом и коллекционными марками, которые я специально купил. Если бы я знал, никогда бы не приклеил. В первый раз в своей жизни Соланж не может что-то довести до конца. Она хотела переписать письмо, иногда пару слов, иногда несколько строк. Иногда ничего, только подпись. Или изменить цвет чернил. Я уже потерял счет, сколько раз обжег пальцы, пытаясь открыть этот конверт над кастрюлей. В конечном итоге я даже оторвал от него кусочек, но это уже не имело значения, мы оба знали, что она никогда его не отправит. И все же оно было красивым. Более того, это самое красивое письмо, которое я когда-либо читал. Слова, попадающие прямо в сердце. У меня глаза прослезились, притом что я уже знаю ее историю. Но я не солдат СС.

— Ну что, ты готова?

— Не особо, нет.

Редко можно увидеть ее такой взволнованной. Она спросила меня десять раз, подходят ли ее сапоги к сумке. Она смотрела на себя в каждой витрине, чтобы убедиться, что ее свитер не помялся. И подолгу перебирала прядь волос у лица, чуть ли не сделав себе кудри.

— Не беспокойся. Я уверен, что все пройдет хорошо.

— Да не говори.

С улыбкой она игриво пинает меня локтем, потому что очень хорошо знает, что я обо всем этом думаю. На ее месте я бы никогда не беспокоился о своем отце или о ком-либо еще, потому что мы всегда справлялись сами, и нам и сейчас не нужна семья.

— В любом случае надеюсь, что ты не унаследуешь его дом.

Это заставляет ее смеяться, потому что действительно этот кирпичный дом бежевого цвета на улице из кирпичных домов бежевого цвета выглядит просто ужасно. Все выровнено до миллиметра. Худшее в том, что это, должно быть, еще и не дешево; все аккуратно, ухожено, и машины говорят сами за себя. «Мерседес». БМВ. Не последние модели, но все же. Прямо перед домом «папы» стоит серия 3, серебристого цвета, и мне хотелось бы, чтобы он дал мне ключи, когда признает свою дочь. Я прижимаю нос к стеклу. Салон с синей кожей, спортивное рулевое колесо. Это почти заставляет меня забыть о пустом кусочке сада, пустых горшках, о потерявшем ухо садовом гноме.

Я провожу рукой по спине Соланж.

— Давай.

Она смотрит на меня, я улыбаюсь ей. Затем она тянет руку к дверному звонку, делая длинный вдох, как боксер, выходящий на ринг.

Минута. Две минуты. Звук ключа в замке. Задерживаю дыхание, потому что, черт возьми, я могу сколько угодно говорить, что мне все равно, но я никогда прежде не переживал подобный момент.

— Гутен таг, — говорит Соланж, которая повторяла свой немецкий в поезде.

Мужчина смотрит на нас с подозрением, и я не знаю, тот ли это человек, но если это он, то совсем не похож на того, кого я ожидал. Не высокий. Не блондин. Даже не рыжий, как его дочь, а его глаза глупо-карие. Как бы я ни напрягал воображение, никак не получается представить его в форме. В фильмах они выглядят лучше, ну или он неудачно постарел. В любом случае он одевается как старик. По прическе вроде бы ничего, аккуратно, возможно, чуть длиннее сзади было бы лучше. И я бы подстриг эти бакенбарды, которые уже выходят из моды, но, в общем, в шестьдесят это еще нормально, мы же не будем заставлять его танцевать диско.

С неловким видом он смотрит куда-то позади нас. Я не знаю, что его беспокоит: он не военный преступник и мы не выглядим как агенты Интерпола.

— Вы говорите по-французски?

— Nein.

Надо же, у него тоже память короткая. Соланж пытается сказать три слова по-немецки, мужик качает головой, делает вид, что закрывает дверь, и я решаю вмешаться вопреки обещанию себе молчать, потому что знаю, что, если позволим ему уйти, он больше не откроет. Положив руку в проем, я натягиваю свою самую красивую улыбку и выдаю тираду на французском, потому что никто не заставит меня поверить, что парню, который трахал француженку в течение четырех лет, нужен переводчик.