Евгений Сухов - Жиган по кличке Лед
– А, ты? Я ждал, что ты придешь. Поздновато что-то, но лучше сейчас, чем вообще никогда. Проходи ко мне в кабинет, я сейчас буду.
Илья ждал его несколько минут. Неизвестно, чем занимался в это время товарищ Лагин, однако парню и в голову не пришло перебрать возможные варианты этой задержки. Семен Андреевич возник за спиной Ильи уже без лампы и произнес:
– Ну, все с тобой понятно. Приехали. А мне тут порассказали про последние недели твоей жизни немало занимательного. Дуришь, парень. Можешь и срок получить. Хотя за наши былые подвиги можно получить гораздо больше.
Илья глянул себе через плечо – туда, где у стены притулился Лагин.
– Не слышу в ваших словах оптимизма, дорогой Семен Андреевич, – произнес он. – А ведь кто, как не вы, с жаром уверял меня несколько лет назад о замечательных жизненных перспективах – именно здесь, в этой комнате? А сейчас у вас такой тон, словно кресло начальника областного ГПУ под вами зашаталось.
– Вполне может случиться и такое. В наше время ни в чем нельзя быть уверенным. Ты недавно был в Москве. Не поймал носом поветрие, нет?
– А что?
– Как говорили в вашей школе: ТАМ грядет большая буза. Чистка на верхах. Пока сложно сказать, кто именно вылетит из обоймы, но что это будут очень большие фигуры, которые потянут за собой по всей стране фигуры поменьше, – это я тебе точно говорю. Собственно, ты сам понимаешь, о ком я.
Тут, действительно, сложно было не догадаться. Прозрачные намеки товарища Лагина на Троцкого, который еще в 1926 году был выведен из состава Политбюро, были вполне очевидны.
– Зато ты наверняка не понимаешь, какое отношение ко всему этому имеет эта твоя… тьфу ты – не твоя! – свадьба. Да бог с ней, со свадьбой – живым бы остаться! – закончил Семен Андреевич.
Илья оторопело посмотрел на Лагина. Тот был предельно серьезен, и лишь слегка подрагивали губы. В руке он держал какую-то массивную темную бутыль.
– Не это я ожидал от тебя услышать, Семен Андреевич.
– Это понятно. Только я оказался между двумя Львами. Если одного, огромного, окончательно уберет товарищ Сталин, то второй, мелкий, возьмет со всеми потрохами и меня, и моих людей – даже таких пешек, как ты со своими сорванцами. А то Юра Рыжов, кажется, нацелился на длинную и удачную карьеру в органах?.. Ну, между причиной и следствием, между двумя Львами – несколько недель, я тебя уверяю. Желтогорск слишком близко к Москве.
– Я – ничего – не понимаю! Ты это на полном серьезе говоришь или издеваешься? – выкрикнул Илья, теряя терпение. – Ты пьян, что ли, товарищ Лагин? Ты мне говоришь про Троцкого и Паливцева, что ли? Вот это ряды ты выстраиваешь! Ну, точно, ты пьян. Вот куда, значит, ты отходил… Ударим по печени с пролетарским приветом!
– В самом скором времени Паливцев сделает то, что давно грозился сделать, – сказал Лагин. – У него на самом деле кое-что на меня есть, он даже мне показывал. Жалко, что я предыдущие несколько лет выпускал его из «чекушки»; если бы я почуял тогда эту неблагодарную скотину, он слизывал бы у меня собственные кишки с пола! У нас есть только один выход, Илья, только один… Ты понял меня? Но и он недопустим. Я просто вижу по твоим глазам, что ты готов поступить именно так. Не надо!
Илья склонил набок голову и вопросительно взглянул на чекиста. В руках Лагина запрыгала зажигалка, и он одну за другой запалил несколько толстых церковных свечей на канделябре, который стоял на его рабочем столе.
– С такими людьми… конечно, с такими, как он, гнилыми, нет другого разговора, – сумбурно выговорил Лагин. – Но такие вещи, если уж за них берешься, надо делать чисто. Только на свадьбе – иначе к нему не подобраться. Лева-то точно хорошенько выпьет, или я – не я! Но нужно учитывать фактор Александры, – быстро продолжал Лагин, словно предполагая, что Илья может оборвать эти крамольные речи на самом их взлете или же он остановит себя сам. – Моя приемная дочь, если узнает, не простит никогда. Даже если выяснит, какой этот Палево на самом деле урод. Ты меня понял? Ты – меня – понял?
Только при последнем вопросе, казалось, возвратилась к Лагину его прежняя магнетическая энергетика. Илья задергался, словно его приложили электрическим током, искривил губы…
– Я больше не хочу ничего слышать… – быстро, лихорадочно, малодушно заговорил он. – Я больше ничего не хочу слышать. Просто если я это допущу, то моя жизнь станет такой же, как последние недели, а этот ад… даже школьный изолятор был прекрасен, как Нотр-Дам!
– Вот, – бормотал Лагин, – вот… Но я повторяю: все, о чем я только что говорил – не-до-пус-ти-мо. В конце концов, убить человека, даже самого никчемного, на его собственной свадьбе – это значит пасть ниже его. Надеюсь, ты хотя бы не придешь на свадьбу, а там уж пусть подскажет тебе твоя хваленая интуиция. Кстати, – добавил Лагин с опасной ломкой улыбкой и пошатнулся, – кстати, торжество ожидается безалкогольным. Я и сам в последнее время не жалую, однако вот такое дело…
У Холодного кружилась голова. Завораживающий, липкий и тошнотворный туман сладко трепетал в висках, он обещал, что все будет хорошо, потому что хуже быть просто не может. Воздух в комнате словно собрался узелками, он повис тяжелыми перезревшими гроздьями, и эти гроздья кричали: «Илюша, не губи себя! Полгорода видело, как ты ему угрожал… На тебя первого подумают. Товарищ Лагин правильно тебя отговаривает от глупостей…» Илья тряхнул головой и пошел к дверям кабинета, бросив через плечо: «Дверь в прихожей захлопну!»
Лагин смотрел ему вслед, точнее, он просто гипнотизировал глазами черный прямоугольник дверного проема. Илья давно ушел, а Лагин стоял и смотрел, и с каждым мгновением в свете канделябра уходило наигранное опьянение, таяла неуверенность и тревога. Семен Андреевич сделал все, что надо. Сыграл все, что надо. Зыбкое смятение, не очень уверенная, скомканная речь, апелляция к переменам в политических верхах как заочная аргументация своей не очень уверенной, не очень активной позиции – как несколько явных кивков на то, что в этой жизни Илья Холодный должен рассчитывать только на самого себя. На товарища Лагина – нет, не надо, сломался товарищ Лагин, был, да вышел. Семен Андреевич улыбался и живо представлял, как по каким-то отточенным, отчеркнутым тонкими карандашиками нотам разыграет он это чертово торжество.
– Будет тебе жена, Паливцев, – выговорил он и, с отвращением понюхав содержимое большой темной бутыли, раскрыл окно и выбросил ее на улицу. – Не на того попер. А Илюша? Илюша сам виноват, если не послушает меня.
…Илье Холодному потребуется не одно десятилетие, чтобы выяснить, что именно вкладывал товарищ Лагин в это роковое: «Илюша сам виноват…»
14
Был поздний вечер. Горели желтовато-серые фонари, свет от которых отражался от выпавшего первого снега.
…Человек в потертом реглане бесшумно скользил вдоль темных домов. Неровная улица, цепляющаяся обочинами то за мертвые виноградные изгороди, то за слепые заборы, вела в 1-й Кривой тупик, утыкающийся прямо в крутой склон холма, расположенного на берегу Волги. Тут, именно тут, в Кривом, в давно присмиревшей после буйства ранних 20-х Иерихонке, жил Лев Иванович Паливцев. Крупный комсомольский вожак, новый хозяин старинного купеческого особняка с мезонином и небольшим садом. К этому дому и именно к нему направлялся высокий человек в сером реглане. Хрустел под ногами первый, небывало ранний хрупкий серый снег. Илья не припомнил, чтобы снег выпадал в самом начале октября.
Холодный не стал надевать свою светлую американскую куртку. Он воспользовался одеждой, которую не носил вот уже долгое время – неяркую, вытертую, простецкую. Меньше всего сейчас ему хотелось быть красивым и светлым.
Ночью приснился ему Борис Леонидович Вишневецкий, с которым он не поддерживал отношений довольно долго, почти что с самого окончания школы в 25-м году. Борис Леонидович, во сне оказавшийся на три головы выше Ильи, склонился над ним, ссутулил плечи и сказал своим хорошо поставленным голосом учителя: «Говорят, что испанский король Филипп Второй ни разу не улыбнулся за всю свою жизнь… Почему ты так мрачен, мальчик? Этот первый снег – он сер, сер и мерзок, как рожа Филиппа. Не ходи». Собственно, и товарищ Лагин вчера, кажется, пытался отговорить его от глупых шагов. И у него не получилось. Даже если бы он встал и с упругой чекистской ноткой сказал: «Не смей! Руки в крови – это на всю жизнь! Умей проиграть достойно!» – наверно, это не убедило бы Илью. Чертово искушение все равно плавало бы в жилах, а в ушах звучали рассказы кое-кого из числа знакомцев последних недель – о том, как покинутые влюбленные храбро резали женихов и воровали невест, а потом жили долго и счастливо, вах!
– Нет! – сказал Илья сам себе. – Не надо. Не идти? Как? Ведь всем понятно, что я буду кружить в этом Кривом переулке, как голодный пес у витрины мясной лавки. Я уверен, что Алька тоже хотела, чтобы я…
