Джек Хиггинс - За час до полуночи
Старый еврей, с которым мы сидели вместе в одной камере в Каире, научил меня входить в транс, что впоследствии не раз спасало мне жизнь, как, например, в «яме». В критической ситуации я умел как бы покинуть мир, растворившись в бесконечном пространстве, и при пробуждении обнаружить, что миновал день, два или даже три, а я все еще жив.
Бредя по диким торам Монте-Каммарата, я впал примерно в такое же состояние: время остановилось, окружающий мир – камни, безжизненные осыпи и голые склоны – слились с небом в единую размытую картину. И я не отдавал себе отчета в происходящем вокруг. В какой-то момент увидел себя лежащим на камнях перед ослом, и чей-то знакомый голос явственно произнес: «Есть два типа людей на свете – пианино и пианисты».
Эту фразу когда-то сказал Бёрк, сидя рядом со мной в баре с оцинкованной крышей в Маванзе. Я потягивал теплое пиво, потому что электричество отключили и морозильник не работал, а он пил свой неизменный кофе, напиток, с которым, наверное, не расстанется до конца дней своих. Мы выполнили только часть задач по нашему первому контракту в Катанге, но уже потеряли многих своих людей и знали, что не досчитаемся еще стольких же, когда завершим операцию.
На улице постреливали, иногда доносилась минометная пальба, периодически строчил пулемет, вычищая снайперов из правительственных зданий на другой стороне площади. Рассматривая собственное отражение в пробитом пулями зеркале, я, в лихо заломленном берете, с пистолетом под мышкой, чувствовал себя как среди декораций очередного голливудского боевика.
Мне не исполнилось тогда еще двадцати лет, и все происходящее должно было бы выглядеть для меня романтично и увлекательно, как в старых фильмах Богарта. Но я испытывал совсем иные чувства. Меня угнетали смерть, жестокость и бесчеловечность происходящего.
Я уже дошел до предела нервного напряжения, вот-вот мог сорваться, и Бёрк, интуитивно уловив мое настроение, завел разговор. Его голос звучал доверительно и негромко. В те времена он обладал большой силой убеждения, или мне хотелось так думать. Во всяком случае, тогда я не чувствовал в нем никакой фальши и, выслушав его, был уверен, что мы выполняем священную, миссию спасения чернокожих братьев от последствий их собственной глупости. «Помни, Стаси, – сказал он в заключение, – есть два типа людей на свете: пианино и пианисты».
Мне понравилась эта довольно тяжеловесная метафора, утверждавшая, что есть люди, подчиняющиеся обстоятельствам, и другие, которые управляют ими. В тот период я полностью принимал его философию. Однако тем вечером местные полицейские части выступили против нас, и всю последующую неделю мы спасали собственные шкуры, так что времени на обдумывание его умозаключений у меня не нашлось.
Теперь слова Шона вновь всплыли из прошлого, и, вспоминая события тех дней, я с удивлением понял, что под «пианистами» он вовсе не имел в виду именно меня, а, как всегда, говорил о себе. Он пытался привить мне свой образ мыслей, чтобы легче было управлять мною. Я был нужен ему как безотказное боевое оружие, как пианино, на котором в действительности играл он сам.
Тяжело продвигаясь вперед, я вел за собой осла, весь погрузившись в мысли о прошлом, то есть думая о Бёрке. Его отношения с Пьетом Джейгером имели совершенно иной характер, и он никогда не пытался установить что-либо подобное между нами, вероятно инстинктивно чувствуя бесплодность такой попытки.
Как я уже говорил, вначале он откровенно презирал мой интерес к женщинам и склонность к крепкому спиртному. Потом его неприятие моих слабостей сменилось добродушным подтруниванием, даже своеобразным поощрением их. Теперь я пришел к выводу: он просто понял, что так будет легче управлять мною.
Кем же я был тогда? Стаси Вайетом или творением Шона Бёрка? Нет, с этим покончено. Я буду самим собой, другим пианистом, играющим только для себя.
Мы двигались уже четыре часа, и я остановился, чтобы проверить самочувствие девушки. Она пребывала в том же состоянии, слабое дыхание оставалось единственным признаком жизни.
Сам я не замечал боли, как и в «яме», существовал, словно отдельно от нее. О своей правой руке забыл вообще. Вскоре облака опять затянули солнце и первые тяжелые капли дождя упали на пыльные камни, но я, Стаси Вайет, самый живучий, продолжал упрямо брести вперед.
* * *Поздней весной, в начале лета, пока еще не наступила настоящая жара, сильные ливни случаются довольно часто в горах Сицилии. Обычно грозовые облака застревают над горами на полдня и больше.
Наверное, дождь помог нам в конечном счете выжить. Есть на земле люди, имеющие особые отношения с дождями. Стоит им погулять под дождем, подставить себя под его хлещущие струи, как у них наступает прилив сил. Я принадлежу к этому счастливому типу, и ливень, который начался в горах Каммарата тем утром, принес мне заряд бодрости. Но, кроме того, он оживил и все вокруг. Нас больше не окружала пыльная каменистая пустыня. Природа ожила и наполнилась свежестью.
Скорее всего, я находился в полубреду, потому что в какой-то момент понял, что во весь голос распеваю знаменитую походную песню Иностранного легиона, которой Легран научил меня пару столетий назад, когда мы еще считались братьями по оружию и разложение не коснулось наших душ.
Дождь разошелся уже вовсю, когда мы взобрались на гребень, и, посмотрев вниз сквозь серую пелену, я увидел вдалеке, за грязно-белой жижей, залившей все пространство, Беллону.
Подставив лицо дождю, я захохотал и выкрикнул в небо:
– Готовься, Бёрк! Теперь я достану тебя!
Потянувшись за уздечкой, я обернулся и увидел, что голова Джоанны слегка наклонилась на другой бок и ее глаза открылись. Она смотрела на меня, не узнавая, довольно долго, а затем тень улыбки пробежала по ее губам.
Говорить я не мог, только осторожно дотронулся пальцем до ее щеки, потянул за уздечку, и мы поплелись вниз. Слезы, смешиваясь с дождем, стекали по моему лицу.
Глава 14
Последний час спуска на подступах к деревне оказался самым трудным. Участки дерна, попадавшиеся теперь по пути, настолько пропитались водой, что по ним невозможно стало ступать. Несколько раз я поскользнулся и чуть не упал, но когда осел стал съезжать вбок, вырывая уздечку из руки, мое сердце ёкнуло. Казалось, еще немного – и он покатится вниз, но уздечка в последний момент удержала его.
Глаза Джоанны Траскот закрылись, и мне показалось, что она опять потеряла сознание. Я ухватил уздечку поближе к морде осла со всей оставшейся у меня силой, и мы начали спускаться по следующему дерновому полю.
Время опять остановило свое течение, и теперь я еще меньше отдавал себе отчет о происходящем, чем раньше. Мы брели и брели сквозь непрекращающийся дождь, скользя, и спотыкаясь, как единое целое с ослом. И опять тот же голос запел походную песню, которая прокатилась когда-то от нагорья Ахаггар в Северной Сахаре до болот Индокитая.
Я провалился в темноту, где слабо мерцала только одна золотистая точка в конце туннеля, к которой я постепенно приближался. Но, дойдя до нее, вдруг выяснил, что стою, в полном изнеможении вцепившись в уздечку двумя руками. Когда потерялась моя самодельная шина и отвязалась правая рука, не знаю. Вероятно, в какой-то момент она стала мне необходима. Хотя кровь обильно промочила бинты на плече, рукой я уже мог пользоваться, и мне даже показался красивым ярко-красный цвет на фоне смазанных зеленовато-коричневых пятен моего камуфляжного костюма. Мир представлялся живой живописной картиной, на которой кровь смешивалась с зеленью, а дождь набрасывал на все свою серую пелену.
* * *Овцы толклись вокруг меня и черного от щетины пастуха. Он некоторое время стоял, уставившись на нас, потом повернулся и бросился бежать по направлению к деревне. Я миновал место, где мы разговаривали с Розой, лощину, в которой мы с ней лежали, греясь на солнышке. Милая, милая Роза, она хотела предупредить меня, но ее так запугали! И опять Карл Хоффер.
Под ногами у меня, странно перемещаясь, расплылось кровавое пятно. Я поднял глаза, и пятно превратилось в красную «альфа-ромео», стоявшую в ярде от задворок дома Серды, до которого оставалось еще около двухсот футов. Послышались крики, какие-то люди бежали навстречу мне по грязи.
Однажды, еще мальчишкой, я упал с дерева на вилле Барбаччиа и пролежал полчаса без сознания, пока Марко не нашел меня. Теперь я увидел его таким же, будто не прошло и дня с тех пор. Его лицо выражало ту же гамму чувств – смесь гнева, страха и любви. Странно, что он не изменился ко мне за столько лет.
Я лежал в грязи, когда он подбежал, приподняв меня, положил мою голову на колени и обнял за плечи.
– Ничего, ничего, все будет хорошо, Стаси, – шептал старик.
Я ухватился за отворот его дорогой овчинной куртки.
– Хоффер, Марко, Хоффер и Бёрк. Они мои. Скажи об этом Вито. Передай капо. Они мои, только мои. Моя вендетта! Моя вендетта!
