Александр Лукин - Сотрудник ЧК
Соловых привел на память все светограммы, которые передавал. Это были в основном данные для артиллерии. Но попадались и такие фразы: «Вчерашний ужин хорош», «Гуще сто темени», «Крыло промокает», «Привет от папы…»
И, наконец:
«Матросы восемьсот идут восемь пункт три…»
Эти слова всех насторожили. О каких матросах идет речь? Неужели о тех, что восьмого числа форсировали Днепр?
…Полуэкипаж из Николаева прибыл седьмого июня в середине дня. Матросов было восемьсот человек. Шли они с вокзала под гром собственного оркестра. Молодецкий марш «Бой под Ляояном» праздничным ветром врывался в распахнутые окна, и херсонцы уже предвкушали долгие веселые дни матросского постоя в городе.
Но уже на следующее утро, едва рассвело, отряд на трех баржах перебросили на остров Потемкинский, и скрытно, готовя неожиданный удар по врангелевцам, матросы двинулись к Алешкам.
Однако пройти им пришлось не далеко. В болотах, что покрывали остров, отряд попал в засаду.
Немногим удалось спастись. Погиб командир отряда, бывший флотский старшина Симага. На утлой душегубке двое уцелевших матросов переправили в Херсон смертельно раненного комиссара…
– Когда вы передавали сообщение о матросах? – спросил Брокман.
– Точно боюсь сказать, не помню…
– Ну-ка припомните! Может быть, вчера или позавчера?
– Нет, раньше.
– Примерно, в ночь на восьмое?
– Возможно…
– Та-ак… А что это значит?
Телеграфист умоляюще прижал руки к пруди:
– Прошу вас, поверьте мне: я ничего не знаю! Он не говорил, а я и не опрашивал. Я сидел в этом проклятом подвале и не мог себе простить, что поехал. Я ни о чем не опрашивал. Я не хотел знать про их грязные дела, поверьте мне!
Брокман ударил по столу костяшками пальцев.
– Дураком прикидываетесь, Соловых! Невинность из себя корчите! Поздно вы вспомнили о «грязных делах»! Уведите арестованного…
– …Я думаю, что этот тип и впрямь ни во что не посвящен, – говорил Брокман, дымя трубкой. – Дураками бы они были, если бы доверяли ему. Слизняк, падаль!.. Но кое-что мы все-таки узнали. Донесение о матросах надо понимать так: отряд состоит из восьмисот человек, переправляется восьмого. Пункт переправы намечен по их делениям… Обратите внимание на такое обстоятельство: матросы прибыли в Херсон седьмого днем, в одиннадцать вечера было решено, что на рассвете они двинутся на Алешки, – я был на Военном совете, отлично все помню. Решение приняли всего за несколько часов до начала наступления, и все-таки Соловых успел получить и передать информацию. Что называется, с пылу, с жару. Вам понятно, что это значит? Это значит, – продолжал он, – что источник информации находится в штабе, что шпион, может быть, тот самый, которого зовут Крученый, имеет доступ к совершенно секретным документам!
– Я то же хотел тебе сказать, товарищ Брокман, – вставил Величко. – Мне давно подозрительно, как быстро у них получается. Командующий не дает артиллеристам покоя: чуть не через день батареи таскают с места на место. Не успеем мы переставить артиллерию, как белым уже все известно. Да будь шпион семи пядей во лбу и имей он еще трех помощников – и тогда ему за перестановками не уследить. Не иначе, кто-то в штабе выдает. Вопрос – кто?
– Да, вопрос – кто, – повторил Брокман, водя пальцами по лбу.
– А вы помните, кто был на Военном совете? – спросил Алексей.
Брокман придвинул бумагу и столбцом написал:
«1. Исаков – начальник военучастка.
2. Иванов – комиссар.
3. Кудрейко – начальник штаба.
4. Панкратов – адъютант командующего.
5. Крамов – начальник береговой артиллерии.
6. Панков – начальник плавучей артиллерии.
7. Шалыга – начальник Особого отдела.
8. Симага – командир матросского отряда.
9. Горелик – комиссар матросского отряда.
10. Штабной секретарь…»
– Щавинский Яков, – подсказал Воронько. Он знал всех штабных.
– Смотрите, вот все, кто тогда был, – сказал Брокман, – еще я да два писаря… Ну, Исаков с комиссаром сразу отпадают. – Он вычеркнул первые две фамилии. – Кудрейко? – Карандаш повис в воздухе. – Кудрейко? Из интеллигентов…
– Вычеркивай, вычеркивай, – сказал Величко. – За Кудрейко я головой ручаюсь: большевик с пятого года.
– Ну смотри. Дальше: Панкратов, адъютант…
Они тщательным образом перебрали всех поименованных в описке людей.
Адъютант Панкратов раньше работал в ЧК. Он ни у кого не вызывал подозрений.
Вне подозрений был также начальник Особого отдела Шалыга. Командир матросского отряда Симага погиб. Комиссар Горелик лежал в госпитале с простреленной грудью.
Величко связался с Особым отделом 6-й армии и справился, что собой представляют штабные писаря и секретарь Военного совета Щавинский. Ему ответили, что это – проверенные люди, назначенные по их рекомендации.
Остались две фамилии: Панков и Крамов. Оба бывшие офицеры.
Крамов имел когда-то чин поручика и на германском фронте командовал батареей. В Красную Армию вступил в девятнадцатом году и в качестве военспеца работал в разных армейских штабах. Месяца два тому назад его перевели в Херсон на должность начальника артиллерии херсонского военного участка.
Панкова откомандировал в Херсон штаб коморси.[7] Он прибыл всего несколько дней назад, но оперативный Величко уже успел собрать о нем кое-какие сведения. Панков – кадровый военный моряк, до революции служил на Балтике и дослужился до чина лейтенанта. После революции одно время ходил в анархистах. Человек он был крутой, несговорчивый, на военных советах старался отмалчиваться, а в бою норовил поступить по-своему.
Против этих фамилий Брокман поставил жирный вопросительный знак. Задумчиво проговорил:
– Кто же из них?
„ПОДАРКИ" ФЕЛЬЦЕРА
Воронько с Алексеем осмотрели берег в том месте, где контрразведчики высадили Соловых, и нашли небольшую, хорошо просмоленную лодку. Она была тщательно спрятана в камышах. На карме лежал свернутый плащ – квадратный кусок брезента с веревочкой петлей на одном углу и деревяшкой вместо пуговицы – на другом. Такие плащи носили днепровские рыбаки, плотовщики и баржевые матросы. Но зато на дне лодки валялся окурок длинной дорогой папиросы.
Крепкие железные уключины, обильно смазанные машинным маслом, чтобы не скрипели, весла, опущенные за борт, чтобы не терять времени при отчаливании, плащ, не по-хозяйски оставленный без присмотра, и окурок- все свидетельствовало о том, что лодка шпионская.
Алексей остался на берегу, а Воронько сходил в ЧК и через полчаса привел молодого паренька – чоновца. Для него устроили укромное гнездо в камышах недалеко от лодки и объяснили, что надо делать.
Воронько на прощание сказал:
– Старайся живого взять, а увидишь, что не выходит, тогда стреляй, не сомневайся! Как стемнеет, приведу кого-нибудь на смену…
Мучнисто-бледный от волнения паренек – это было его первое боевое задание – сжал челюсти и впился глазами в лодку. Алексей и Воронько пошли в ЧК.
Недалеко от берега взвод красноармейцев разбирал какие-то развалины. Когда Алексей и Воронько проходили мимо, один из красноармейцев крикнул:
– Эй, чего шляетесь тут?
Другой одернул его:
– Та це ж чекисты, хиба ж ты не бачишь?
Воронько критически оглядел Алексея.
– Не пойму, – сказал он, – почему от нас Чекой несет за версту? Ничего на нас особенного нету, а где ни пройдешь, сразу след: чека ходила. Это ведь не на пользу… Надо бы какой-никакой гражданской одежонкой разжиться.
Алексей думал о том же: ему предстояла слежка за Дунаевой.
– Надо бы, конечно.
Фельцера потрясем, – подумав, решил Воронько. Придя в ЧК, они сразу направились к начхозу.
– А-а! – закричал тот, увидя Алексея. – Все-таки пришел! А я уж думал: неужели у человека совести нет даже сапоги показать? Неужели, если на свете революция, так уж не надо благодарности? Все вот так: Фельцер дай то, Фельцер дай это, а чтобы вспомнить, что Фельцер тоже человек, так нет! Вот, когда что-нибудь надо, тогда, конечно, бегут к Фельцеру. Может быть, ты тоже за чем-нибудь пришел?
– Нет, нет! – За Алексея ответил Воронько, правильно оценив обстановку. – Он меня два дня как тянет: зайдем к начхозу и зайдем! Я уж думал: отчего бы такая любовь?
– Ой ли! – с сомнением сказал Фельцер.
– Провалиться мне! – Воронько ясными глазами смотрел на начхоза. – Хочешь перекрещусь?
– Он перекрестится! Подумаешь, большое дело перекреститься этому безбожнику! А ну, покажи сапоги! – Фельцер потащил Алексея к свету. Ай-яй, вот это товар! Вот это богатство!
И действительно, новые сапоги Алексея были просто загляденье: остроносые, на удлиненном каблуке, с голенищами, сделанными «по-генеральски»: они передавали форму ноги и имели косой срез наверху.
Налюбовавшись сапогами и неоднократно напомнив, что если бы не он, так век Алексею не носить такой царской обуви, начхоз опросил:
