Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Устинов Сергей Львович
Я и не думал спорить. Я вообще с тех пор, как вошел, не сказал ни единого слова, с восхищением наблюдая за тем, как ловко хозяин крошит овощи и коренья, чистит шампиньоны, поджаривает на покрытой тонким слоем масла маленькой сковородке муку, а потом пересыпает ее в кастрюльку, разводит бульоном, добавляет туда яичный желток, сливки, еще что-то... Наконец, когда на всех четырех конфорках плиты уже все шипело, булькало и исходило паром, Лев Сергеевич позволил себе скинуть ненадолго фартук и присесть напротив меня.
— Так я вас слушаю, юноша. Вы говорили, как будто, что дело касается Глебушки? Э... Глеба Саввича, — поправился он.
Я кивнул.
— В определенном смысле. Не столько самого, сколько наследства... которое он... оставляет... оставил... — я замялся, запутавшись в этих предательских временах, испытывая неловкость от того, что вынужден говорить все это о живом еще человеке.
Но Пирумов избавил меня от терзаний, остановив взмахом руки.
— Понятно, понятно, я в курсе. Рассказывайте по порядку.
Я рассказал. И показал. Я в последнее время уже столько раз это рассказывал и показывал, что практически заучил наизусть и мог бы выступать с этим номером на эстраде. Но Лев Сергеевич был, кажется, первым, кто поверил моей, вернее, шурпинской версии, и первым же, кто не начал истерически дергаться при виде блестящей железки с дыркой. — Плохо, — произнес он, задумчиво повертев ее в руках и вернув мне, — плохо, если вы правы. Случайно, не по этому ли поводу мне сегодня с утра звонил его племянник Нюмочка Малей?
Я сказал, что да, видимо, по этому.
— О-хо-хо, — тяжко вздохнул стряпчий и снова повторил: — Плохо. Такого поворота Глебушка не предусмотрел... Всего боялся, кроме этого...
И я наконец узнал, чего боялся Глеб Саввич Арефьев.
Во-первых, коллекционер, конечно, боялся воров. В последние годы его пытались грабить дважды. После первого раза он поставил квартиру на охрану в милиции, в результате чего во второй раз грабителями оказались сами милиционеры. Тогда он от них отказался, решив обороняться собственными силами: так, кроме решеток, на окнах появились стальные жалюзи английского производства типа тех, что устанавливают в ювелирных магазинах, а обычная стальная дверь была заменена на аналогичную тем, которые в банках закрывают проходы в хранилища и депозитарии, да не с обычными замками, а специальными магнитными, практически не поддающимися подбору отмычек. Квартира превратилась в неприступную крепость, способную пасть только под ударами артиллерии.
Но успокоение к квартиранту не пришло, ибо, во-вторых, больше, чем страхом перед грабителями, он был снедаем горькими мыслями о судьбе уникального собрания после его, собирателя, кончины. Жены и детей нет. О том, чтобы передать все какому-нибудь музею, Арефьев не мог думать без содрогания. Государство свое он не только не любил, но и вполне обоснованно ему не доверял, уровень отечественного музейного дела был коллекционеру, само собой, хорошо известен, да к тому же Глеб Саввич не сомневался, что до музея ничего и не дойдет: украдут по дороге. С годами эти мысли терзали его все сильнее, и в конце концов он пришел к решению, которое неожиданно позволило ему успокоиться самому, а заодно (как ни странно выглядит разделение этих понятий — но Лев Сергеевич выразился именно так) успокоить свою совесть.
Из семьи пришло, пусть, умноженное, в семью и вернется — примерно в этом роде решил в конце концов Арефьев. Но братья и сестры все сплошь поумирали, остались лишь племянники и племянницы, а даже в беседах с Пирумовым Глеб Саввич не указывал конкретно, кого он подразумевает под «семьей».
Вообще говоря, скрытность и повышенная мнительность во всем, что связано с накопленным им добром, и до того свойственные Арефьеву, в последние годы, по словам его друга и поверенного, перешли некую грань, за которой медицина квалифицирует их как маниакальный психоз. Так сказать, синдром Скупого рыцаря. Бывало, что он обсуждал с Пирумовым того или иного из родственников, но никогда точно не утверждалось, что кто-либо из них наверняка достоин наследства. Вполне возможно, подобные обсуждения доставляли старику особый род удовольствия, давали ощущение пусть заочной, тайной, но власти над будущим ничего не подозревающих об этом людей: этого облагодетельствую, того обделю... Но внезапно обострившаяся саркома потребовала определенности. И Глеб Саввич при виде надвигающейся вечности принял, похоже, кое-какие решения.
Дойдя до этого места, Пирумов внезапно умолк, глядя на меня в задумчивости, от чего морщинистые щеки обвисли еще больше и все его дворняжье лицо приобрело часто свойственное беспородным собакам печальное выражение.
— Ну-с, тут начинаются чужие секреты, — сообщил он. Тяжко вздохнул, в последний раз кинул на меня испытующий взгляд и вяло махнул рукой: — Да, впрочем, какие там могут быть теперь секреты... Когда все по колено в дерьме увязли... — И продолжил.
Итак, Арефьев решил что-то определенное. Для начала он вдруг взял и заказал еще одну голландского производства сейфовую дверь с магнитными замками. Лев Сергеевич честно признался мне, что принял это тогда за обострение психоза, но оказалось, что за всем стоит свой расчет. План родился, возможно, в слегка воспаленном мозгу, но Арефьев принялся ему неукоснительно следовать. Он объявил Пирумову, что среди своих близких выбрал наконец шестерых, которым предполагает оставить наследство, но с соблюдением, однако, следующих условий. Никакого завещания, ибо в этом случае в дело окажутся замешаны посторонние люди, прежде всего нотариус и его помощники, к тому же сама мысль, что придется перед этими людьми в письменном виде перечислить попредметно свою коллекцию, доводила Арефьева до нервной дрожи. Это раз. А два — ему хотелось организовать все таким образом, чтобы те из родственников, кому он не желал ничего оставлять, не смогли бы, воспользовавшись шестимесячным сроком, необходимым для вступления в наследство, нарушить его волю, чего-нибудь себе оттяпав.
— Я слышал, у него не сложились отношения с пасынком... — заметил я в паузе. — И с последней... э... дамой сердца. Люся-Катафалк, так, кажется?
— А вы неплохо подкованы, — хмыкнул в ответ Лев Сергеевич. — Однако должен заметить, что Глебушка имеет весьма переменчивый характер. И, к сожалению, он даже мне не назвал ни одного имени.
Попросив Пирумова взять на себя роль поверенного, свою последнюю волю Арефьев выразил следующим образом. Он сообщил, что перед самой отправкой в больницу пригласил наследников к себе поодиночке и вручил каждому магнитный ключ от одного из шести замков (по три в голландской двери), строго предупредив, что ради их же блага не следует никому об этом говорить.
Все вместе они соберутся в полдень на следующий день после его смерти, в присутствии адвоката откроют двери и на столе в гостиной найдут собственноручное рукописное завещание теперь уже покойного миллионера с подробным описанием, кому что полагается. Оно, конечно, не является законным с юридической точки зрения, но вся штука как раз в том, что наследники явятся все вместе, и каждый, следя за тем, чтоб ему досталась его доля, защитит таким образом права остальных. По убеждению Глеба Саввича, это было единственным способом, гарантирующим, что они не передерутся между собой.
Пирумов закончил рассказ, и мы оба замолчали, думая, видимо, об одном и том же: как сильно Арефьев ошибся.
— Погодите, — сказал я после паузы, — но ведь должны быть и другие ключи, те, которыми пользовался сам хозяин?
— Были, — подтвердил Пирумов. — По дороге в больницу он положил их в банк на депозитное хранение. Поскольку нотариального завещания нет, в случае его смерти добраться до них можно будет только по истечении шести месяцев. И то только тому, кто докажет свое право на наследство и... Кстати... — адвокат, вдруг вспомнив что-то, сам себя перебил и поднял вверх указательный палец: — Sic! Этот самый депозит... Если мне не изменяет память, Глебушка упоминал, что советовал наследникам тоже положить полученные от него ключи в подобное место. Но как мы теперь знаем, не все его послушались...