Черные бабочки - Моди

— Ты в порядке? Хочешь остановиться?

— Нет, нет. Продолжай.

Я колеблюсь, затем сажусь рядом с ней, потому что выгляжу глупо на четвереньках, когда только один из нас получает удовольствие. Только сейчас я обращаю внимание на комнату: она оказалась более старомодной, чем я предполагал, с антикварной мебелью, креслом из красного бархата, занавесками с бахромой, бабушкиным ночным столиком. Люстра с поддельными свечами, какая-то складная штука для чемодана. И наши журналы, каждый на своем ночном столике, которые мы быстро бросили при входе. «Автожурнал» для меня, «Рок и фолк» для нее. Как всегда. Как везде. Мы побывали во множестве гостиничных комнат, гостевых домов, перевалов у дороги… Единственное, что оживляет их, это мы.

А тут ничего не происходит.

Я знаю почему.

Просто не хочу это принять.

Соланж смотрит на меня, как на того, кто ничего не понимает, и меня это огорчает, потому что я знаю, что она притворяется ради меня. Правду она знает так же хорошо, как и я, хоть мы об этом никогда не говорили. Ей давно уже скучно в постели, когда мы остаемся вдвоем, дома, в гостиничном номере, как и все пары в мире. Единственные моменты, когда она получает удовольствие, испытывает оргазм и дает волю мыслям и эмоциям так же сильно, как и телу, — это после охоты. Сразу после. Когда наши сердца еще бьются. Не успев отдышаться. Воодушевленные, исполнены ярости. И кровь на подошве ботинок.

Я не хочу об этом говорить.

Я не хочу даже думать об этом.

Я просто надеюсь, что на обратном пути мы найдем, на что поохотиться.

18

Этот парень весит тонну. Даже таща его за ноги, мне трудно спустить его по ступенькам его трейлера. Поэтому я двигаюсь осторожно, короткими рывками. Я предпочитаю это делать один, чтобы уберечь Соланж от той части процесса, которую она не любит. Если мы хотим продолжать очищать мир от людей, которым здесь не место, нам нужно прибирать за собой. Ну да, рано или поздно его найдут, но это займет время. Предположим, кто-то интересуется этим идиотом. Даже его мать, если она есть, вероятно, переходит на другую сторону улицы, увидев его. Толстый мотоциклист, пропитанный пивом, на своей желтой «Сузуки» и с красными щеками, который подходит к девушкам у пиццерии на углу и говорит им, что они никогда не видели члена такого размера, как у него. Угадай, какого он размера. Скажи число. Еще немного, и он вывалит его на прилавок. Полагаю, что Соланж была первой, кто согласился пойти с ним к его обветшалому трейлеру, но одно можно сказать наверняка: она будет последней. Подумать только, что я чуть не потерял их по дороге, непросто было следовать за ним на «Рено 12». Меня до сих пор бросает в холодный пот, потому что этот придурок попытался ее ударить. Теперь это он бьется головой о ступеньки, оставляя за собой красную полосу, которую придется отчистить. Ну это если мы найдем отбеливатель в его норе.

— Альбер!

— Что? Я немного занят.

— Подойди сюда.

Она всегда зовет меня не вовремя. Когда я на стремянке меняю лампу, когда я надеваю обувь, шарф и куртку или собираюсь закрыть дверь. Кажется, она делает это нарочно.

— Иду.

Сперва я перетаскиваю тело за дерево, на всякий случай, если кто-то решит пройти мимо. И это совсем не весело, потому что кажется, что оно становится еще тяжелее, когда волочишь его по земле. Не знаю почему, но всегда так, даже самая худая креветка начинает весить как дохлый осел. Видимо, это какая-то религиозная штука: чем больше грехов, тем ты тяжелее.

Если это так, то жалко парня, который меня засунет в яму.

Я останавливаюсь на секунду, перекур. Не очень разумно, я знаю, но он меня утомил. Я заранее устаю от одной мысли, что придется тащить его в лес, выкапывать яму, накрывать все листьями и надеяться, что он там останется надолго. Скрестив пальцы, чтобы никто не прошел мимо. Чтобы никто не заметил «Рено 12», припаркованную у обочины. Скорее всего, на этой деревенской дороге, при такой жуткой погоде, моросящем дожде, тумане, нас не заметят, но никогда нельзя знать наверняка. Было бы глупо попасть под гильотину из-за парня, гуляющего с собакой.

— Альбер.

Она смотрит на меня, стоя наверху лестницы, и мне требуется несколько секунд, чтобы понять. Меня охватывает дрожь, неприятное чувство, поднимающееся по позвоночнику, заставляющее сердце биться быстрее. Как в детстве, когда меня ловили с украденным хлебом на кухне. Она стоит там, с распущенными волосами, в своем большом овечьем пальто, на руках кровь, на джинсах кровь, и в ее руках — младенец.

Чертов младенец.

19

Мы купили все необходимое в деревенской аптеке. Ну что именно нужно, мы не знаем, наугад решили, что ему шесть месяцев, потому что малышке мадам Жоссеран шесть месяцев и она примерно такого же размера. Плюс-минус. То же касается ее двух одиноких зубов. Как бы то ни было, я не думаю, что это многое меняет, молоко — это молоко, не ядерная физика. Мы налили его в бутылку, перемешали, и по звуку, который он издает, не отпуская соску, я бы сказал, что ему нравится.

Но не повезло нам, конечно, конкретно.

Если бы мне сказали, что этот парень живет один с ребенком, я бы никогда не поверил. Еще и в трейлере. В лесу, затерянном где-то между двумя деревнями. С запасом пива, которого хватит на все бары в округе года на два. Неясно, как он умудрялся возить его на своем мотоцикле. Туристическом, одноместном. Как он ухаживал за ним, как вообще водил к врачу, к матери, в его доме не было ни следа женщины. Ни одной вещи, ни расчески, ничего. Если бы мы знали, черт возьми… Конечно, мы бы прошли мимо, и он продолжил бы хвастаться размером своей «сосиски» перед всеми пиццериями мира.

А теперь мы едем по этой деревенской дороге, не совсем зная куда, со скрипящими стеклоочистителями, и Соланж кормит бутылочкой, как будто делала это всю жизнь.

— Ты видел? У него разноцветные глаза.

— Что глаза?

— Разного цвета.

Нам наплевать, какого цвета его глаза, они могли быть хоть розовыми, это ни на каплю не изменило бы то, насколько мы в дерьме. Убивать людей — это одно, уходить с ребенком — другое. Что нам теперь с ним делать? Мы ведь не можем просто бросить ребенка на церковную площадь и надеяться, что кто-то подберет его под дождем.

— Еще может измениться.

Второй раз я объезжаю один и тот же круговой разворот.

— Что может измениться?

— Цвет его глаз.

— Да. А тем временем важнее решить, что нам с ним делать.

Я боком гляжу на нее и думаю, как быстро женщина может превратиться в мать. Прямо сейчас, если бы я ее не знал, я бы даже не сомневался. То, как она его держит… Нежность ее движений… Да, это уже не первый раз, когда она берет ребенка на руки, с ними приходят к нам каждую неделю, и иногда она кормит их из бутылочки, пока мамы сидят на процедурах. И все же. Оказавшись у нее на руках, ребенок перестал плакать, и смотрит так, будто она сошла с небес, а когда Соланж гладит его по голове, он закрывает глаза.

— Наверное, лучше отнести его в больницу. Разве нет? Там много людей. У них есть оборудование и услуги на такие случаи.

Вместо ответа она вдыхает запах его головы и говорит, что он пахнет кремом, и меня это начинает раздражать, потому что возникает ощущение, будто только я понимаю, в какое дерьмо мы вляпались.

— Мне плевать, что он пахнет кремом. Что ты скажешь насчет моей идеи?

— А я думаю, мы могли бы его оставить. На время, подумать.

— О чем тут думать?

Ребенок начинает снова плакать, и она кладет его себе на плечо, похлопывая по спинке, как это делают все, чтобы помочь ему рыгнуть. Мне даже интересно, зачем это вообще делают, но сейчас не время об этом размышлять.

— Даже не знаю. Подумать, что с ним делать.

— Да нечего думать, черт побери! Что ты хочешь, чтобы мы сделали? Вернулись домой после выходных, просто так, с ребенком на руках? Сказать всем, что ты случайно забеременела, выносила ребенка всего за 48 часов и мы счастливые родители карапуза с голубым и зеленым глазами?