Валерий Рощин - Подводные волки
К январю следующего года половина врачей разделяла версию профессора Нойманна о гибельном излучении изотопа урана с атомной массой 235.
– Забудьте об инфекции и вирусах. Мы имеем дело с сильнейшим излучением, которое не способна остановить даже металлическая оболочка контейнеров, – говорил Нойманн своим заместителям. – Более того, мы не можем знать, останавливает ли его прочный корпус субмарины. Поэтому запрещаю вам появляться рядом с «Вереной» и использовать в пищу продукты из запасов ее экипажа.
– Что с назначенным курсом новейших препаратов – стрептомицина и пенициллина?
– Отменить – у нас мало этих препаратов. Обследование подводников «Верены» закончить, а истинную причину заболевания хранить в строжайшей тайне.
– Какова официальная версия летальности?
– А кто-нибудь интересовался? – скривился профессор.
– Нет, но…
– Отравление. Пусть будет отравление вредными газами от дизеля или подгоревшей смазки – не имеет значения. Они слишком долго плавали, и данная причина не вызовет подозрений…
Люди из экипажа «Верены» чахли и уходили из жизни с угрожающей стабильностью.
– Как вы думаете, кто будет следующим? – спросил профессора кто-то из ассистентов.
– К середине 1946 года в живых не останется никого из обитателей четвертого жилого отсека, – не задумываясь, ответил тот.
– Почему вы так уверены?
– Неужели вы не понимаете?! – взорвался Нойманн. – Вначале умерли те, кто нес рабочие вахты в «Потсдамской площади» и отдыхал там же. Теперь настал черед тех, чьи рабочие места были в носовых отсеках подлодки, но спать они все равно возвращались в четвертый отсек. Ясно?
«Потсдамская площадь» соседствовала с дизельным отсеком, где хранился опасный груз. В результате произошло именно так, как прогнозировал профессор: к лету 1946 года один за другим скончались все обитатели кормового жилого отсека – унтер-офицеры и матросы, возвращавшиеся туда после вахт, дабы завалиться на свою койку и как следует отоспаться.
После этих событий уже никто из авторитетных врачей группы Нойманна не сомневался: причиной заболевания являются контейнеры с природным изотопом урана с атомной массой 235. Изотоп, по их мнению, представлял собой смертельную опасность для всякого живого организма, некоторое время находящегося в непосредственной близости.
– А что будет с остальными? – опять же интересовались ассистенты.
– Ничего с ними не случится!.. – отмахивался профессор.
Остальные чувствовали себя нормально, на тошноту и головную больше не жаловались, аппетит имели нормальный. К тому же свое будущее Нойманн связывал отнюдь не с подводниками «Верены» – ими он занимался из научного интереса, повинуясь желанию докопаться до причин неизвестной болезни. Основное же внимание бригада врачей и инженеров по его приказу уделяла обитателям капсул.
Состояние пятидесяти человек, заснувших в стальных герметичных капсулах, сохранялось стабильно удовлетворительным, что вселяло надежду на общий успех. Хотя, памятуя о частых неудачах в секретной лаборатории Дахау, радоваться профессор не спешил. Ведь в большинстве случаев смерть испытуемых наступала не во время сна, а на этапе пробуждения. Кое-какие белые пятна при выходе из гипобиоза еще имелись.
«Когда они улягутся в капсулы и заснут, у меня будет время поразмыслить и устранить последние шероховатости», – полагал он, вводя подчиненным корветтен-капитана Мора «препарат бессмертия».
Шероховатостями он в основном и занимался, проводя многие часы в «лазарете» или за письменным столом своего жилого отсека.
Для всех остальных, включая подводников «Верены», тянулись тяжелые однообразные будни в замкнутом пространстве, насквозь пропитанном запахами машинного масла, смолы и прелых морских водорослей…
Глава одиннадцатая
Рогачево. До начала известных перемен здесь был добротный военный аэродром – база гвардейского истребительного полка. В лихие девяностые полк перебросили на материк, где объединили с другой частью, а рогачевское аэродромное хозяйство, говоря цивилизованным языком, обанкротили бывшие тогда при власти мутанты.
Нас тепло встречало местное авиационное начальство. Расспросив о житие на материке, офицеры помогли перегрузить сумки со снаряжением под тент грузовой машины, усадили в «будку» и отправили в Белушью Губу.
Проскакав по неровной дороге и зацепив западный краешек поселка, мы въехали на территорию небольшого порта и остановились на длинном пирсе. У его оконечности покачивал мачтой скромный катерок, а встречать нас бежали два матроса и свора крупных мохнатых дворняг. Через несколько минут вся моя компания стояла вдоль фальшборта и любовалась пастельными красками северного лета.
Научное судно «Академик Челомей» поджидало на внешнем рейде – в паре миль от мыса Южный Гусиный нос. Катерок весело домчал мою группу до места встречи.
– Сколько идти до точки, Евгений? – поинтересовался Горчаков, поднимаясь по трапу.
– Пятьсот пятьдесят морских верст. Если наш круизный лайнер даст узлов пятнадцать, то тридцать пять часов скучного каютного бытия вам обеспечены.
– Хоть бы он дал поменьше – десять или пять.
– Это почему же?
– Давно хотел по-человечески отоспаться, – мечтательно проговорил генерал. – В столице вечно нервотрепка, сутолока, вечно какие-то срочные дела…
Вот мы уже и на месте. Прямо по курсу – «Остров стоячих херов», так между собой моряки, полярники и летчики величают Землю Франца-Иосифа. Здесь действительно встречаются торчащие вертикально вверх острые обломки скал. Разные по размеру и форме, но чем-то напоминающие то, о чем идет речь в шутливом названии.
Расталкивая шугу и мелкие льдины, «Челомей» осторожно вошел в пролив Кембридж. Погодка не баловала: солнца совсем не видно за плотными облаками, нижний слой которых проносился над самыми мачтами, крепкий западный ветерок, температура плюс шесть.
Справа по борту Земля Георга – самый крупный остров архипелага, испещренный бухтами, фьордами и почти полностью покрытый ледниками. Слева – Земля Александры. Судя по рассказам Горчакова, в одной из бухт этого неприветливого острова и находилась злополучная подскальная база.
«Да-а, нелегкую он нам придумал задачку, – оглядывал я бесконечные шхеры, мысочки и заливчики. – Все бы ничего, да уж больно холодновато решать задачи в здешних условиях. Тут не работа, а сплошной экстрим…»
В центре архипелага на острове Хейса, помимо действующей обсерватории имени Кренкеля, были еще и законсервированные метеостанции, полуразрушенные отдельные строения, оставшиеся от полярных экспедиций, или кресты, поставленные на могилах исследователей. По-настоящему обитаем только один остров – Земля Александры. В северо-восточной его части имелся приличный аэродром, гидрометеорологическая полярная станция «Нагурская» и одноименная база пограничной службы ФСБ России.
Я стоял у левого борта «Челомея». На дворе середина лета, а на плечах куртка, под ней свитер «а-ля геолог», на голове кепка. И все равно ледяной ветерок пробирал до костей.
– Кажется, прибыли, – неслышно подошел Горчаков.
– И где же ваша замечательная скала?
– Видишь правее большой ледник?
– Вижу.
– За ним глубокая бухта с обрывистой черной скалой.
– Это она?
– Да – бухта Нагурского. Судя по описанию капитан-лейтенанта Бабанова, база находится где-то здесь.
– Когда приступаем к работе?
– Не спеши. Необходимо действовать с максимальной осторожностью.
– Вы о минных заграждениях, описанных в немецкой лоции?
– О них. Разве это не повод быть предельно внимательными?
Тяжело нам, морякам, с сухопутным начальством…
– Видите ли, товарищ генерал, те, кто устанавливает якорные мины, преследуют другие цели.
– Какие же?
– Например, блокировать проход по фарватеру крупных кораблей или подводных лодок. А всякая мелочь, наподобие рыбацких или научных судов, будет преспокойно ходить над этими заграждениями. Не говоря уж о моих пловцах…
– Тем не менее опасность есть, – твердо стоит на своем Горчаков. – А посему вначале ребята с «Челомея» прощупают своей аппаратурой дно. Только после этого пойдете под воду вы.
В первой половине дня три смены отработали по сорок минут. Затем я объявил трехчасовой перерыв с тем, чтобы отогреться, пообедать и восстановить силы.
Пришли в себя, отдохнули и снова надели «сухие» гидрокомбинезоны. «Академик Челомей» сместился на пару кабельтовых ближе к берегу – именно столько мои ребята успели обследовать под водой за первые погружения.
Мы с Игорем Фурцевым пошли на глубину первыми.
Под килем исследовательского судна около пятидесяти метров – не мелководье, однако небольшие волны прорывались с пролива в бухту и «стаскивали» с берега муть с немногочисленным органическим мусором, существенно ограничивающим видимость. Плюс извечная проблема северных водоемов – плохая освещенность.
