Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Устинов Сергей Львович

По науке, по всем писаным и неписаным правилам, мне надлежало сидеть в машине в непосредственной близости от объекта слежки и контролировать, как идет запись. Но мысль о том, что мне еще и остаток ночи предстоит провести таким же грязным, промокшим и продрогшим, возмущала сознание. В конце концов, должны же у человека, который работает не на дядю, а на себя, быть какие-то преимущества! Короче, едва встав на путь подобного вольнодумства, я довольно быстро сам с собой согласился, что это как раз тот самый случай, когда кое-какими правилами можно и пренебречь. Засунул приемник с магнитофоном под переднее сиденье, закрыл машину и двинул в сторону дома.

Идти, к счастью, было недалеко. Дождь барабанил по капюшону, словно что-то занудно бубнил и втолковывал, но я к нему почти не прислушивался, а думал о своем. Мысли были просты и незамысловаты. Горячий душ. Бутерброд. Чай. Спать. Идти к дому вокруг квартала или напрямик через дворы? Можно и без бутерброда. Даже без чая. Через дворы темнее, больше луж. Но что мне лужи? Что я лужам? Зато быстрее. Горячий душ и спать.

У метро я свернул под арку и резко остановился. Во-первых, вопреки ожиданиям, там оказалось светло, как днем. Во-вторых, проход был перегорожен натянутой поперек полосатой ленточкой, по другую сторону которой стояли двое, один в штатском, другой в милицейской форме. В глубине арки толпилось еще много народу, но с той стороны мне в лицо светили несколько мощных ламп, и я не мог разглядеть подробнее. Зато в штатском я узнал старшего опера райотдела Харина.

— А, господин Северин, — проворчал он при виде меня, — тебя-то сюда кой черт принес?

— Принимаю воздушные ванны, — не слишком любезно сообщил я в ответ, стараясь не поворачиваться к свету измазанным в дерьме животом.

Но он, похоже, все равно что-то углядел, потому что, осклабившись, коротко хохотнул:

— Похоже, не воздушные, а грязевые. Небось, из какой-нибудь канавы за чужими задницами в бинокль подглядывал? — И добавил, не скрывая злорадства: — Ох, и поганая у тебя теперь работенка!

Не любит меня Харин. Но и я его не люблю. Круглая бабья рожа с вечно мокрыми губами, и при этом разговоры только про одно. Как в той солдатской байке: я об ей завсегда думаю... У него и фамилия какая-то говорящая. Есть такая категория похабных бабников, которых живо интересует вообще все, что движется, но еще больше им важно, чтоб можно было потом об этом со смаком, с влажным таким похохатыванием рассказывать. Говорят, у него в кабинете за шкафом всегда для этих целей наготове зимний милицейский тулуп. Прыгают на этом тулупе и путаночки с аэровокзала, и девчонки-ларечницы, и торговки с Инвалидного рынка. Болтают, заваливает Харин на свой тулупчик и жен подследственных... Как это Тима Прокопчик его называет? Наплечных дел мастер.

— Пройти-то можно? — спросил я, твердо решив в словесную свару с ним не ввязываться.

— Проходи, — дернул головой Харин, — мы уже заканчиваем.

Я молча поднырнул под ленточку, а он, хоть никто его и не спрашивал, словоохотливо пояснил:

— Бабу зарезали, а зачем — непонятно. Сумка на месте, трусы на месте. Зато горло — от уха до уха. Похоже, маньяк какой-то.

Проходя через арку, я увидел, как санитары грузят на носилки что-то похожее совсем не на человеческое тело, а на тяжелый куль в цветастой упаковке. По асфальту, смешиваясь с дождевой водой, растекалось малиновое пятно. Зябко подумалось, что бедная женщина тоже, небось, вроде меня, сунулась сюда, сокращая путь к дому. Вот и сократила. Только маньяка нам здесь не хватало.

Уже шагов через десять световое пятно под аркой расплылось в пелене дождя, и я зашлепал по лужам почти в полной темноте. Впрочем, тут я бы не заблудился и с завязанными глазами. Это был мой двор, двор моего детства. Он, конечно, менялся с годами, местами дряхлел, а местами, наоборот, обновлялся и перестраивался, но все равно оставался моим двором.

Здесь, в палисаднике Дома-где-метро, под сенью цветущих яблонь, мне впервые начистили морду — Ленька Гольбах с двумя дружками. Очень яркое воспоминание. Наверное, потому, что хорошо так надраили, без дураков, неделю носу на улицу не показывал. Синяки сошли быстро, а яблоневый аромат по каким-то фрейдистским, вероятно, причинам еще долго вызывал у меня ощущение легкой пустоты в желудке и слабость в коленях. Тут, в парадном Стеклянного дома, я первый раз поцеловал девчонку, Верку Дадашеву из параллельного класса. Поцеловал-то всего-навсего в щечку, а ходил надутый от гордости, как индюк. Вон там, за кирпичной стеной трансформаторной будки, от древности щербатой, как египетская пирамида, самодельными свинцовыми битами, изготовленными на костре в банке из-под гуталина, мы азартно резались в «расшибалку», так что звон пятаков и наши вопли разносились на всю округу. Там нас однажды и застукала, как сказали бы теперь, группа захвата, состоящая из завуча, физкультурника и участкового, — с конфискацией имущества, разумеется.

Трансформаторная будка жива, гудит себе задумчиво в темноте слева от меня, сплетаясь этим гулом с шумом дождя. А яблоневого запаха в палисаднике больше нет, потому что нет давным-давно ни палисадника, ни самих яблонь — вырубили, когда строили Цэковскую башню, в просторечии цэкуху. Зеленые насаждения ныне представлены лишь поросшими чахлой травой похожими на надгробья прямоугольными кирпичными клумбами по бокам подъездов Стеклянного дома. Кстати, в его парадных теперь не больно-то поцелуешься: здесь с некоторых пор круглые сутки дежурят суроволицые дядьки и тетки из бывших вохровцев, которых сначала по старинке еще называли лифтерами, а по нынешним временам именуют красивым словом «секьюрити».

Еще шагов пятьдесят, и передо мною посреди разверзшихся хлябей темной громадой возник мой «жилтовский», твердь обетованная. Над нашим подъездом даже покачивалась лампочка, мутное, как луна за тучами, едва различимое в потоках дождя пятнышко. Последние метры я шел, едва переставляя ноги от усталости. В ботинках хлюпало, намокшие штанины облепили икры. Нет, не чай и не бутерброд. Коньяк. Хороший стаканчик коньяка — вот что мне сейчас нужно. Коньяк, душ, а потом уже все остальное, именно в такой последовательности.

Воодушевившись этой идеей, я едва дождался, пока наш лифт, сработанный, по-моему, как тот водопровод, еще рабами Рима, кряхтя и отдуваясь, втащил меня на шестой этаж, ввалился к себе в квартиру, прямо в прихожей остервенело сорвал с себя все свое промокшее изгаженное обмундирование, швырнул его на пол и в одних трусах устремился к бару. Дареный благодарным клиентом «Мартель» подействовал почти мгновенно. По иззябшим, измокшим членам потекло блаженное тепло. Появились силы не только принять душ и сделать чай с бутербродом, но даже разобрать и сунуть в корзину для грязного белья брошенную в прихожей одежду. После чего с непередаваемым блаженством я упал на кровать, вытянулся под одеялом и обнаружил, что спать не хочется.

Наверное, это возраст. Когда-то, умотавшись на работе, я обладал способностью засыпать, не донеся голову до подушки. Теперь вот новые новости: бессонница от усталости. Рассвет уже выглядывал из-за занавески, как артист, ожидающий выхода на сцену, а сон то накатывал, то откатывал, словно играл со мной в кошки-мышки. Может, показалось, может, правда, из ванной потянуло от моей одежды запашком разомлевшего в тепле гуано, и некстати, а скорее всего, именно кстати, вспомнился анекдот. Приходит молодой человек на свидание, а от него несет... ну примерно, как только что от меня. «Я, — объясняет он даме, — работаю на аэродроме, сливаю после полетов нечистоты из резервуаров под сортирами. А сегодня шланг прорвало...» «Почему же вы, — сильно морщась, удивляется девушка, — не бросите такую работу?» И парень с тихой затаенной гордостью отвечает: «Не могу расстаться с авиацией».

Смешно. Пока не про тебя.

Странно, но момент засыпания я так и не уловил. Вот только что мне еще казалось, что сон нейдет — и практически сразу после этого я ощутил себя сидящим на постели, с покрывшей все тело гусиной кожей и с сильно бьющимся сердцем. За окном окончательно рассвело, дождь кончился, в изголовье горел забытый свет. И звонил, трещал, гремел на всю квартиру телефон. Машинально глянув на часы, я увидел, что время — без четверти семь, мысленно обматерил идиота, которому приспичило звонить в такую рань, и снял трубку. Голос в ней был какой-то странно-квакающий и показался мне совершенно незнакомым, хотя и звал меня по имени: