Эльмира Нетесова - Колымский призрак
Ночами, когда в бараке затихали голоса, Аслан спал вполглаза. Знал, Слон не упустит возможности отомстить за свой позор.
В тот месяц Аслан все же выслал бабке зарплату. Всю, до копейки. А узнавший о том Кила посоветовал:
— Ты еще молодой. На Колыме не обкатан. Она свое с тебя еще снимет. Мой совет тебе — купи к зиме теплых тряпок. Иначе сгинешь ни за понюшку табака. И врагами не обзаводись. Со всеми ладить старайся. Помни, тут Колыма. Не знаешь, где подножку поставит.
В правоте его слов Аслан убедился скоро.
В короткий перерыв, вместе с другими зэками, не удержался и вылез на болото собирать спелую морошку. Горстями ее ел. А к вечеру скрутило живот, будто жгутом. До холодного пота рвало. В глазах искры замельтешили.
Хороша, прохладна ароматная морошка. Да нельзя после нее сырую воду пить. Забурлила в животе пивным баком. Тухлой отрыжкой извела. К концу работы загнала в кусты надолго. А потом и вовсе с ног свалила.
Еле отыскал Аслана бригадир. Уже в бараке, на шконке[1], небо и вовсе с овчинку показалось. Расходившаяся требуха мутила разум.
Лишь к ночи, сжалившись, кто-то из воров дал Аслану пару глотков чифира. В другой раз от такого пойла кишками изблевался бы, а тут — заткнуло. Утихла боль. И уснул парень блаженным сном.
Чифир ему в должок записали. К концу месяца и за курево стребовали. С одним Слоном можно справиться. Но против целого барака — не выстоять. Вместе с процентами пришлось половину зарплаты отдать. Обидно. Решил больше ни за чем не обращаться.
Случалось, портянки промокали насквозь. Не высыхали к утру. Мокрые надевал. Молча.
Разлетелись в клочья брюки. Зашивал. Стирал. Без мыла — песком. Взаймы не просил. Воры все видели, понимали. Прижимистый парень. Но и не таких Колыма ломала. Ждали свой час.
А тут, как назло, бригадир заболел. Попросил Аслана заменить его на время. Тот, не подумав, согласился.
В бригаде восемнадцать мужиков. Все старше его возрастом. У иных эта судимость была не первой. Работая рядом, Аслан не обращал на них внимания. Теперь, когда довелось работать вместе, понял, что взялся не за свое. Трудно было ему заставить мужиков делать то, что нужно. Они работали вразвалку, часто перекуривали, разговаривали. Аслан долго молчал. Не признавался бригадиру. Но однажды норов дал осечку. Сорвался. И если бы не охрана, наломал бы дров…
И… диво, в бригаде всех — как подменили. Считаться стали. На работе не протряхивались, бегом бегали. Старались не отстать от Аслана. Отдыхали лишь, когда он уставал. И тогда садились мужики на лаги, дрожащими от усталости пальцами скручивали самокрутки. И усевшись рядом с Асланом, думали, говорили, каждый о своем.
Аслан смотрел на марь, по какой прокладывал трассу.
Серая, как сирота в лохмотьях, она была слегка прикрыта низкими деревцами, похожими на убогих нищих, да кустами, из-под которых то и дело выскакивали зайцы, лисы, облезлые песцы. Несколько раз он видел оленей. Но издалека. И завидовал им. Пусть и скудная здесь земля, а все ж на воле живут. И никакой бугор на них пасть не раскроет, не заорет, как это случается у людей:
— Чего расселся, падла? Хватит муди сушить! Давай паши!
Аслану вспоминалась своя родина, своя земля, ее леса и горы. Голубые ели — пушистые красавицы, словно в синей дымке векуют свое. Они — не то что колымские рахитики, никому в пояс не кланяются. Само небо макушками поддерживают. От того, видно, и сами голубыми стали.
Вспоминал и каштаны в цвету. Медовый запах их кружил голову парня. Эти деревья давали много тени в жару.
Тепло… Как не хватало его здесь. Да и откуда ему взяться на Колыме, если с полуметра земля здесь не прогревалась. И вечная мерзлота ломала лопаты, гнула ломы.
«По своей воле ни один путевый зверь, не говоря о человеке, не смог бы жить на Колыме», — думалось Аслану. Вольные приезжали сюда из-за заработков. Это он знал.
— У нас скоро хлеб убирать начнут. Работы невпроворот. Всякая пара рук нужна. А я тут парюсь, — долетели до слуха Аслана сетования одного из мужиков.
— А ты за что здесь? — спросил его.
— За недогляд. В телятнике работал. И не знаю с чего, в один день треть откормочной группы потерял. Пришили мне вредительство…
— Сколько ж лет дали?
— Сначала четвертной. После амнистии до червонца скостили. Да сколько не бейся, три зимы еще здесь кантоваться. А их переживи, — вздыхал мужик.
— Твои хозяйство имеют. Дом свой. А мы после войны еще не успели отстроиться. Все материалы собирал. Доску к доске. Пока вернусь, все сгниет. Сколько трудов даром положил, — сетовал другой.
— Моли Бога, чтоб живым вернуться, чтоб тебя дождались, чтоб было куда голову приткнуть. Чего уж там доски! Не о том печалишься. Главное, чтоб все живы встретились, — вставил свое слово самый старший в бригаде.
Аслан, глядя на них, вспоминал односельчан своей бабки, живущих в заоблачном горном селении.
Вот и они в постоянных заботах о хлебе и детях живут. Старые, как горы. Седые, как снег. Они никогда не жаловались на свою долю.
Спроси, как живется человеку? И если здоровы дети и внуки, улыбнется старик из-под порыжелой папахи, брызнет радостью улыбка. Все хорошо. Пусть только будет здоровье!
Пока стоят горы, пока поют звонкие песни горные реки, пока парят орлы над горами, пока слышен цокот конских копыт и звонкий чистый смех детей, горцы считают себя счастливыми.
Аслан только здесь, на Колыме, понял, как любил он свой край.
— Чего загрустил, бригадир? — вмешался кто-то. И трудно встав, повел Аслан бригаду на работу.
По осени марь развезло от дождей. Зыбкая и без того, теперь она стала вовсе непроходимой. В ней появились зеленые болотистые окна, из которых, если ступить, не выбраться ни за что.
Кочки были сплошь увешаны клюквой, брусникой, как прыщами на больном теле. Но собирать ягоды никто не рисковал. Знали, стоит наступить, и под весом человечьего тела ухнет кочка, обдаст грязью с ног до головы. Черная, вонючая, словно из пасти дьявола или бугра, она почти не отмывалась.
Хорошо если успеешь выдернуть ногу, позвать на помощь. А нет — провалишься по пояс в ледяную жижу, стиснет в кольцо вонючее болотце. Не выбраться. Зацепиться не за что, не на что опереться. Марь — это видимость земли. А потому ничто полноценное не приживается в ней.
Здесь нет тропинок. Нет дорог. Лишь трасса, проложенная упрямством, сцементированная мозолями и потом, вгрызалась в марь, переходящую в тундру.
Как занудливы и холодны дожди на Колыме! Казалось, небо в наказанье людям просеивало всю колымскую воду через сито.
Люди не успевали обсыхать, отогреваться у маленьких костерков. А дожди шли бесконечно.
От скудной баланды и непосильной работы люди болели. Аслан пока держался за счет молодости. Но потерял почти половину прежнего веса. Иногда даже он задумывался, а сможет ли живым вернуться домой?
Люди здесь работали всякие. Не каждый из них доживал до свободы. Об этом много говорилось в бригаде, да и в бараке, где постепенно привыкли к Аслану, а потом и признали его. Многие. Не все…
Он начал понимать, что на Колыме, как и в обычной жизни, выживает тот, кто умеет постоять за себя. Чуть дал слабину — считай, пропал. А потому расслабляться нельзя было ни на минуту.
Аслан, приходя с ужина, тут же ложился спать. Не искал ни с кем ни общения, ни дружбы.
Самым мучительным для него было чувство постоянного голода, от которого не только в животе гудело, — звенело в висках.
Да и как тут не думать о еде, если Аслану, при его двухметровом росте и пятьдесят шестом размере в плечах, выдавалась такая же пайка, что и тщедушным мужикам. Но даже они не наедались.
Голод доводил до отупления. Вначале Аслан пытался забыться во сне. Но вскоре сновидения стали сущим наказанием.
Аслану виделось, что сидит он у бабки за столом. Та ставит перед ним цыпленка, зажаренного в сметане, казан тушеной картошки с мясом, свежий сыр, спелые, в утренней росе, помидоры, горячий хлеб.
Аслан тянулся ко всему трясущимися руками. В горле ком колом вставал. Такое изобилие! Даже слезы душат. Неужели все это ему можно есть? Одному! Да ведь сытость, оказывается, большое счастье. Когда ее долго нет…
Аслан взял помидор, и только хотел откусить мясистую красную щеку, как бабка, повернувшись к нему, сказала голосом бугра барака:
— Жрать жри, да не забывай, что в должок хаваешь. Под проценты…
И Аслан сразу просыпался.
Милая бабка, по обычаю горцев, Аслан с детства звал тебя матерью, если б знала ты, сколько слез спрятал в подушке внук после таких снов. Знай ты об этом, босиком, через снега и горы прибежала бы к нему.
Не мяса, не цыпленка, хотя бы хлеба вдоволь мечтал поесть Аслан.
Запах хлеба преследовал его всюду. В зоне, около хлеборезки, у Аслана сводило скулы. Хотелось ворваться, отнять буханку хлеба, бежать с нею далеко в марь, впиваясь зубами в жесткую, стылую, с овсяной половой корку. Пусть потом догонят, колотят сколько угодно, он успел бы съесть хлеб до последней крохи.
